Юрий Градинаров - Братья Страница 19

Крыльцо тесовое с четырьмя резными колоннами, а над ними мезонин для сушки собольих и песцовых шкурок. Шесть окон смотрят на Енисей, играют лучами незаходящего солнца, вызывая резь в глазах у пассажиров идущего к причалу парохода.

Крыша на городской манер крыта железом с низким вальцом, чтобы снег не задерживался. А под крышей, кроме мезонина, четыре комнаты, зала, кухня, два чулана, лавка да баня. В левой части живет Киприян Михайлович, в правой – брат Петр. Три печки-каменки обогревают дом в зимнюю стужу, а по весне – и двух хватает.

– Он в Енисейске еще дом строит. В семье ждут прибавку. Может, видели, там, на взгорье, у женского монастыря дом рубят. Это Киприяна Михайловича.

Колокола стихли, и снова гудок сообщил о подходе парохода. Засуетилась команда. Пассажиров попросили уйти с носа, чтобы не мешать при швартовке.

Пароход частил гудками, медленно подкрадывался боком к барже, потеснил ее и замер у мертвяка[15]. Матрос проворно спрыгнул с судна на баржу и, перебежав на берег, остановился у кнехта.

– Завести швартовы! – скомандовал в рупор капитан. И с парохода, по-цирковому ловко, прямо в руки матросу бросили чал. Матрос обвил вросшую в вечную мерзлоту стойку и стал выбирать канат на себя.

– Отдать кормовой!

До встречающих донесся скрежет лебедки, лязг бегущей по желобу цепи и всплеск воды от ухнувшего в воду якоря.

Первым, как и полагалось, сошел Кривошапкин, низко поклонился встречающим, трижды облобызал Киприяна Михайловича, поднял вверх сложенные ладони:

– Здравствуйте, люди добрые!

Вынырнувшие из толпы дети почтовика Герасимова подбежали к Михаилу Фомичу и протянули букет. Тот присел, расцеловал сначала девочку, потом мальчика:

– Спасибо, малявки! – Достал из кармана разноцветные карамельки: – Вот вам гостинец! А зовут-то вас как?

Дети энергично отмахивались от комаров веточками ивняка и вдруг застыли при виде карамелек, застеснялись, опустили головы.

– Ну, что же вы такие несмелые? Как вас величают?

Из толпы неслось:

– Говорите! Говорите! Будьте посмелей!

Услышав поддержку, мальчик, стоявший ближе к Кривошапкину, прошептал:

– Ее зовут Маша, меня – Миша.

– Молодцы! Цветы-то сами рвали при таком комаре?

– Сами, сами! У нас они рядом с почтой растут, – дуэтом выпалили осмелевшие дети.

Все снова смотрели на сходни, по которым спускался Александр Петрович. Они скрипели, прогибались под восьмипудовой тушей золотопромышленника и судовладельца. Он медленно переставлял ноги, успевая разглядывать стоявших на берегу. По лицам пытался понять, как восприняли приход первого парохода. Знают ли они, кто построил его да в какую копеечку он обошелся для Кытманова? На лицах и восхищение, и любопытство, и недоумение, но только не вопрос о затратах. Людей с пустыми мошнами такие мысли вряд ли посещают. Пожалуй, лишь Киприян Михайлович мог прикинуть, сколько ушло золотых на эту невидаль.

Александр Петрович Кытманов весь путь от Енисейска до Дудинского только и думал: как лет через пять – десять, его мощные пароходы вытеснят с Енисея парусники и шитики и станут ходить сначала до Гольчихи, а потом, кроша льды, и до самого Петербурга. Он уже прикинул, где надобно строить добротные пристани и деревянные причалы, сколько придется установить створов и бакенов, сколько обслуги содержать. Думал обо всем, стоя на палубе и отдыхая в каюте. Даже во время обильных обедов и ужинов. Хватит у него ума, и таланта, и денег! Вот найти бы да достать уголек в тундре! И тогда никто и ничто не истребит его желание разбудить этот дикий край гудками красавцев пароходов.

Кытманов остановился на последней ступеньке, будто выбирал в толпе, кого первого обнять. Но, ступив на землю, сам попал в объятия Киприяна Михайловича. Его темный однобортный пиджак, белая манишка и узкие с манжетами брюки почти слились с фраком купца. И только дугой свисающая золотая цепочка от часов то сияла позолотой на солнце, то исчезала, зажатая телами двух мужчин.

Киприян Михайлович ощутил какую-то невообразимую мощь, идущую от енисейца, уловил густой запах цветущих роз.

– Рад видеть тебя, Александр Петрович, на нашей холодной земле!

– Спасибо! Только не холодная! Жара хуже, чем в Енисейске, – рассмеялся судовладелец. – Смотри, вон у господина Кривошапкина недавно сорванные ромашки успели пожухнуть.

– Ничего, Александр Петрович, будем нюхать духи твои «Чио-Чио-сан». – ответил туруханский начальник. – Китайские розы нонче в моде.

– Ну, как дошли? – вклинился Сотников.

– С Божьей помощью. С такой посадкой, как у «Енисея», шли осторожко. Двести ходовых часов. Правда, напоролись на мель в Курейке. Но, слава богу, выбрались. Надо гидрографам промеры в сомнительных местах делать. Много отмелей на реке.

Разговор прервал залп из ружей со стороны дома Сотникова. Все повернулись на облако дыма, закрывшее часть купеческого дворца, будто там занялся пожар. Киприян Михайлович сквозь пелену увидел стрелявших и подмигнул Кривошапкину и Кытманову:

– Прошу прощения, господа, пушек не держим, а из ружей пострелять мы горазды. Охотники все же.

– Я тебе, Киприян Михайлович, отолью и подарю пушку сигнальную. Будешь выстрелами каждый мой пароход встречать, – фамильярно похлопал Кытманов его по плечу. – Я ведь открыл эпоху пароходства на нижнем Енисее. А там, глядишь, и море Ледовое покорим. Свяжем водой Енисейск с Петербургом и Владивостоком. И пойдет лес сибирский во все концы света на пароходах Александра Петровича Кытманова и его компаньонов. Жить хочется для такого будущего.

Жители села потихоньку теряли интерес к приехавшим: вроде люди как люди, только свеженькие. А вот пароход!.. Он удивлял величиной, дымящей трубой и чумазыми кочегарами, появлявшимися на вымытой до блеска палубе. Матрос, пришвартовавший судно, осторонь объяснял мужикам, чем пароход отличается от парусника.

– Видите, вона, слева, колесо! Там плицы воду гребут под себя, и пароход плывет. Слышали, когда подходили: «Шлеп! Шлеп!»

– А колесо-то отчего вращается? – спросил приказчик Дмитрий Сотников.

– Внизу, в трюме, паровая машина с огромной топкой. Она жрет уйму дров и угля. Вода кипит, переходит в пар, а пар под давлением через поршни вращает колесо. Тяжельше всех кочегарам! Всю смену с лопатой! А жара от топки, как в пекле.

– Да, несладкая эта пароходина, а с виду красивая, будто игрушечка, – не унимался все тот же Дмитрий.

– Сладкая-несладкая, паруснику – не чета! И скорость, и груза берет в два-три раза поболе, – защищался матрос. – Хотя взаместь весел – лопата.

Последними покинули пароход пристав Иван Никитич Зверев и благочинный Прокопий Егорович Власьев. Отец Даниил облобызался с Власьевым, а Зверев прижался щекой к руке священника.