Альфред де Бре - Дочь императора Страница 2

– О, теперь я благодарю Бога за это!

– Сейчас, когда я возвращался в замок, – продолжал паж, – собака выскочила из леса и бросилась ко мне. Это был Блиц, любимая борзая барона. Сегодня утром егерь, старик Вилькен, взял Блица с собой на объезд. Вдруг собака с радостным лаем кинулась в чащу. Напрасно старик звал его, – Блиц не вернулся.

– Привел ты его в замок?

– Нет, сударыня, он опять убежал в лес. Есть только один человек, для которого Блиц может покинуть меня и Вилькена, – это господин барон.

– Господи, сохрани и помилуй нас! – прошептала Эдвига, вздрагивая.

Наступило минутное молчание.

– Поди спроси, вернулась ли Агнеса? – сказала наконец баронесса.

Агнеса была ее любимая служанка; она нянчила ее со дня рождения и никогда не расставалась с ней.

Паж вышел и поспешно вернулся.

– Ну что? – спросила баронесса.

– Агнеса не возвращалась, – отвечал он, – и никто не знает, где она пропадает с нынешнего утра.

Баронесса в отчаянии ломала руки.

– Агнеса не могла добровольно бросить меня. Дай Бог, чтобы ее не погубила привязанность ко мне!.. Что делать, Господи, что же делать? – пробормотала она с тоской.

Она остановила на паже тоскливый взгляд, как бы решаясь доверить ему какую-то тайну. Крупные слезы блистали на глазах молодого человека.

Честность и почтительная преданность, выражавшаяся на его лице, успокоили бы самую недоверчивую душу.

Баронесса подозвала его ближе к своему креслу. Он повиновался.

– Ближе, – шепнула она. – Теперь слушай, что я тебе скажу на ухо. Я доверю тебе тайну, которую знает только один человек в мире, и от которой, как я уже сказала тебе, зависит моя честь и жизнь. Поклянись мне, что свято сохранишь ее.

– Клянусь, моя добрая госпожа.

– Спасением души твоей?

– Да!

– Хорошо. Возьми этот ключ; им ты отворишь дверь комнаты, которая в конце этого коридора, как раз возле маленькой лесенки, ведущей к калитке. Понимаешь?

– Да, сударыня; это та дверь, на которой гвоздями выведен крест?

– Так. На другом конце этой пустой комнаты ты найдешь другую дверь; стукни в нее сначала два раза, потом, после небольшой остановки еще три раза. Всего пять раз… Тебя спросят: кто там? Ты ответишь: да сохранит Бог сирот! Тебе отворят. Тогда ты увидишь женщину, крестьянку; потом, потом… ребенка, девочку лет трех… Ты скажешь этой женщине, – ее зовут Мартой… Ты скажешь ей, что пришел за ней от меня, и приведешь их сюда. В эту пору в коридоре никого не бывает, и я надеюсь, что вы никого не встретите. А все-таки скажи ей, чтобы она хорошенько укрыла ребенка платком… Ты меня понял, Филипп? – прибавила она, остановив на лице молодого человека свои большие глаза, ввалившиеся от бессонницы и страдания.

– Да, баронесса.

– Иди же скорее, мой друг, и да сохранит тебя Бог!

Как только он затворил за собой дверь, баронесса подошла или, скорее, дотащилась до своей образницы, стоявшей возле ее кресла, и стала усердно и горячо молиться.

Тем временем Филипп осторожно шел по темному коридору, который вел к лестнице близ калитки.

Когда он проходил мимо комнаты Агнесы, горничной баронессы, ему почудилось, что кто-то там зашевелился. Он остановился, прислушался, но все было тихо.

– В этом старом замке, – проворчал он, – благодаря ветру, крысам и треску полов всегда кажется, что кто-то ходит.

Однако, из предосторожности, он посмотрел в замочную скважину; но в комнате никого не было видно.

– Ошибся, – сказал он и пошел дальше.

Едва он скрылся за первым поворотом коридора, как дверь Агнесиной комнаты осторожно отворилась; молодой человек, несколько старше Филиппа и одетый в такое же платье, выставил голову. Успокоенный тем, что кругом все было тихо, он вышел, затворил дверь так же осторожно, как отворил ее, и пошел за Филиппом. Он, очевидно, хотел подсмотреть, куда он идет.

Дойдя до конца коридора, он с минуту постоял в нерешимости. Потом, предполагая, что Филипп, вероятно, должен был выйти через калитку, он спустился по лестнице, которая вела к ней.

Когда он хотел отворить калитку, выходившую в поле, ему послышалось щелканье ключа в замке. Он быстро поднялся наверх. Солнце садилось, и наступающие сумерки сгущали мрак и в темном коридоре. Только кое-где слуховые окна пропускали слабые лучи света, которые, подобно потухающей лампе, освещали очень небольшое пространство.

Паж барона, Георг Мансбург, надеялся вернуться в коридор вовремя, чтобы увидеть, кого караулил, в ту минуту, когда они стали бы проходить мимо одного из слуховых окон, но он опоздал. Однако, когда Филипп отворял дверь комнаты баронессы, волна света хлынула на молодого пажа и его спутницу.

Георг сделал радостный жест и убежал. Он сбежал с лестницы и вышел через калитку, которая вела к окнам замка.

Во время кратковременного отсутствия Филиппа баронесса писала с лихорадочной торопливостью.

Эдвига рванулась к женщине, которую ввел Филипп, но была так слаба, что опять упала в кресло.

– Филипп, входи скорее. Сядь там, Марта… возле огня… согрей несчастного ребенка… Не бойся ничего со стороны Филиппа Гартмана, – сказала она, видя беспокойный взгляд, устремленный крестьянкой на пажа. – У него благородное сердце, и он скорее расстанется с жизнью, чем выдаст нас.

Говоря таким образом, она подала руку пажу, который поднес ее к губам.

– Филипп, – сказала она ему, – я думала о том, что ты мне сейчас сказал. Я тоже боюсь, чтобы барон не поймал нас как-нибудь. Будь настороже и предупреди меня, если увидишь, что он возвращается.

Филипп поклонился и пошел к двери.

– Постой, – сказала баронесса поспешно. – Вели оседлать лошадь… самую смирную… того белого иноходца… нет, это будет слишком заметно… другую… Потом еще лошадь для тебя… Стой и дожидайся с ними около башни… калитки… Накинь свой крестьянский плащ, чтобы тебя не узнали. Сейчас Марта пойдет за тобой; ты свезешь ее, куда она тебе скажет. Она тебе объяснит это дорогой. Ступай и торопись, потому что время дорого.

Филипп ушел. Едва он успел затворить дверь, Эдвига быстро повернулась к крестьянке.

– Дай мне ребенка, – проговорила она, – дай, я его поцелую… вероятно… в последний раз.

Марта откинула плащ, которым до сих пор запахивалась, несмотря на слова баронессы, и положила на колени Эдвиги прелестное дитя, девочку лет трех.

Ребенок спал. Длинные ресницы спускались на ее розовые щечки. С ее головки, наклоненной на руках Эдвиги, свешивались, как золотая бахрома, длинные, светлые локоны.