Капитан чёрных грешников - Террайль Пьер-Алексис де Понсон дю Страница 2

Незадолго до рассвета черные братья вернулись. Жан Барталэ перевез их обратно на левый берег, лёг спать и никому ни слова не сказал о случившемся.

Но все равно три дня спустя возница альпийской почтовой кареты с депешами напрасно окликал хозяина парома, а потом решился выломать дверь в его хижину и нашел беднягу внизу в прихожей посреди лужи крови без признаков жизни.

Жертвы черных братьев нанесли ответный удар. Жан Барталэ был из Кадараша, а жители Кадараша — все католики.

На смену ему пришел один из племянников.

Его-то мы и встретим хозяином парома Мирабо в день, когда начинается наша история — в конце октября 1832 года. Симон Барталэ, как и его дядя, жил один.

В 1830 году ему тоже приходилось перевозить кое-кого из тех загадочных людей, что в одежде черного братства самочинно творили суд и расправу. Но никто ему за это не мстил, и скоро все успокоилось.

Впрочем, в этих местах, в Провансе, где солнце струится золотыми снопами, ненависть хранят долго, но вспышки гнева гаснут быстро. Новая власть скоро успокоила умы; урожай был хорош, никто не голодал, а ничто так хорошо не усмиряет кипение народа, как урожайный год. Теперь Симон Барталэ перевозил только мирных путников, в том числе альпийский дилижанс, прибывавший в Мирабо под конец дня.

Вот и этим вечером в обычный час, незадолго до заката, прибыл дилижанс. В нем было полно народу.

Пассажир, сидевший на скамейке рядом с курьером, помахал перевозчику рукой:

— Здравствуй, Симон!

— Здравствуйте, господин барон, — ответил Симон не без удивления.

Тот, к кому он так обратился, был молодой человек лет двадцати восьми — тридцати, среднего роста, смуглолицый, черноволосый. Горделиво изогнутый нос, из-под алых губ нет-нет да и блеснут белые крепкие зубы, тонкие жилистые руки, маленькая нога с изящным подъемом выдавали в нем один из самых чистых образцов того старого провансальского дворянства, что числит среди своих предков древнеримских патрициев.

— Что это вы едете дилижансом, господин барон? — спросил перевозчик. — А куда подевалась ваша английская лошадь?

— Я далеко еду, на коне не доскачешь, — ответил барон.

— Только ведь в этот раз, господин барон, — продолжал перевозчик, — если вам придется проезжать Мирабо, вы его не объедете. Хотите ли, не хотите, а придется вам ехать под окнами у советника: дилижанс — не верховая лошадь, с большой дороги не свернет.

— Ничего, один раз можно, — ответил молодой человек, и в его глазах при слове "советник" сверкнула ярость.

* * *

Доставив дилижанс на другой берег, Симон Барта-лэ в одиночестве погнал свой паром обратно. Провожая взглядом исчезающий в дорожной пыли экипаж, он проворчал себе под нос:

— Куда же это направился барон Анри де Венаск? Непривычно видеть его в дилижансе. А ведь времена черных грешников уже прошли.

И Симон Барталэ, задумчивый, вернулся домой.

II

В течение последующих дней, встречая на пароме спускающийся с Альп дилижанс, Симон не упускал случая с любопытством заглянуть в карету.

Он надеялся увидеть там барона Анри де Венаска. Но молодого дворянина не было среди путников.

Такая долгая отлучка несколько интриговала перевозчика, тем более что на другой день после отъезда барона по округе пошли странные слухи.

В тот же самый день в окрестностях Мирабо видели главного комиссара полиции города Экса и капитана жандармов. Оба были чем-то сильно взволнованы.

Симон ничего не сказал вслух, лишь нахмурился: "Похоже, утречком услышим про черных грешников".

Чтобы объяснить такие мысли паромщика, мы просто заглянем к нему в дом через неделю после той сцены, о которой мы сейчас рассказали.

Дело было ночью. Шел дождь.

Поэты, воспевающие Юг, никогда здесь не жив и даже не побывав, изображают нам некую страну, где небо всегда голубое, всегда тепло и сияет солнца.

Это неправда.

Нередко палящая летняя жара сменяется здесь суровой зимой, а если идет дождь, то мелкий, частый, ледяной, с холодным ветром. На далеких вершинах гор уже с конца октября белеет снег. За Дюрансой зима часто бывает суровой.

Итак, дело было дождливым вечером. Холодный дождь стоял стеной, оправдывая свинцовый цвет неба. Ветер весь день задувал что есть мочи, а дороги были до того грязны и разбиты, что оба дилижанса ("на верх" и "на низ", как говорили в тех местах) опоздали на несколько часов.

Симон сидел дома, когда в дверь вдруг постучали.

Два пешехода-попутчика — коробейник и крестьянин из соседней деревни — хотели перебраться на другой берег.

— Ну-ну, друзья! — сказал им Симон. — Так и стал бы я трудиться в такую погоду ради ваших четырех су. Больно тяжел хлеб получится.

Крестьянин (он, как и Симон, был из Кадараша) пожал плечами:

— Да мы тебя и сами не просим так сразу и на паром.

— А чего же вам надо?

— Да нам бы сперва обсохнуть чуток…

— Тогда заходите, друзья, — сказал Симон.

На плече у крестьянина было ружье, а за плечами ягдташ. Он был довольно хорошим охотником. По всей округе его так просто и звали Cassaire, что на местном наречии означает Стрелец.

Итак, Стрелец поставил ружье в угол к очагу, куда Симон Барталэ подкинул в огонь охапку хвороста, и сказал, кивнув на коробейника:

— Этого доброго человека я повстречал на спуске из Венеля. Он идет в Маноск, а раньше этой дорогой не ходил. Я ему сказал, что сегодня в Мирабо он уже не попадет — лучше мы вместе с ним тут подождем, когда проедет альпийская карета.

Симон посмотрел на часы в ореховом футляре, что стояли в углу.

— Вам еще ждать часа три, — сказал он. — Карета с горы придет к полуночи, если не опоздает. Хочешь выпить немножко, Стрелец?

— Не откажусь, — ответил крестьянин.

Коробейник достал из кармана серебряную монету, но Симон сказал ему:

— Нет, братец, ты это убери. Я вином не торгую — да оно же нынешний год и дешево: по два су за литр, и это за самое лучшее. Мы и сами не знаем, куда его девать.

С этими словами Симон спустился в погребок рядом с прихожей и вскоре вернулся с глиняной крынкой, полной вина.

Он поставил на стол три стакана и продолжал, обращаясь к Стрельцу:

— Бекасов на Любероне стрелять идешь, так что ли?

— Так, только не знаю, прилетели они или нет. А другие охотники тут не проходили?

— Нет, на этой неделе не было. Да, вот что! — сказал Симон. — Я ведь жандармов перевозил.

— Куда же они ехали?

— Не знаю. Только если на днях буза начнется, я удивляться не буду.

— Ладно тебе! — сказал Стрелец. — У протесташек все есть, что им надо. В церкву свою средь бела дня ходят — чего им еще-то?

— А нам почем знать? Только думаю, очень скоро мы увидим опять черных грешников.

Стрелец пожал плечами и ответил:

— Это дело прошлое. Нет уже больше никаких черных грешников.

— Ой ли?

— Так ведь Большой Венаск помер.

При этом имени Симон вздрогнул.

— А ты что, — спросил он, — тоже думаешь, что шевалье де Венаск, дядя господина Анри, был из этих?

— Все так говорили.

— Мало ли, что говорили!

— Да ты же сам знаешь: судили его.

— Судили, да оправдали.

— А господин советник так уж старался, чтоб осудили!

— Тише говори, Стрелец, — оборвал его Симон. — Иное имя беду приводит.

— Вы меня извините, — вмешался коробейник, до тех пор сидевший, не раскрывая рта. — Я-то ведь нездешний, мне тоже немножко интересно, про что вы тут говорите.

— Старые все дела, — грубо сказал Симон, явно не собираясь вдаваться в объяснения.

— Ну и что? — возразил Стрелец. — Не все равно, про что говорить, когда делать нечего?

И, не обращая внимания на то, что Симон Барталэ нахмурился, он обернулся к коробейнику, который допивал уже третий стакан вина.

— Вот видишь, у нас тут каждые лет десять-пятнадцать бывает слышно про черное братство. Кто говорит, что они только политическими делами занимаются, а другие думают — они за всякую работу берутся. Вот почему: в пятнадцатом году они не только жгли да убивали, а еще и грабили.