Анатолий Брусникин - Девятный Спас Страница 2

Сам же растопырил руки по-медвежьи, ссутулился.

И пошла куча-мала. Ильша был сильнее остальных, и кулаки крепкие, но неповоротлив. Алешка извивался да вертелся — не ухватишь, однако дворянский сын в сапожках, крестьянский в лаптях. Поди-ка, укуси, а приподняться нельзя. Трудней же всех приходилось Мите с его дурацкой корягой, однако сдаваться он не собирался.

Друзья подняли облако пыли чуть не до небес и самозабвенно сражались за победу, всяк на свою повадку. Такие свары и побоища у них случались, считай, каждый день. И было им невдомёк, что эта их игра последняя.

Тем временем в главном доме усадьбы, который по издавнему обычаю назывался «теремом», Ларион Михайлович Никитин принимал гостя, старинного своего друга и настоятеля сельской церкви отца Викентия, который веснушчатому Алёшке приходился родителем, а Митьше крестным и, кроме того, еще обучал обоих мальчиков книжной мудрости и духовной благости.

Стол был накрыт не по-праздничному, ибо, как уже было сказано, важным событием новолетие не считалось, но всё же и не буднично — по-гостевому. Кроме обычной деревенской снеди — пирогов, холодной курятины с гусятиной, груш-яблок да ягодных взваров — на льняной скатерти (которая обозначала умеренную торжественность; для сугубой в доме имелась камчатая) виднелись и чужеземные затейства: в невеликом ковше изюмы и засахаренные фрукты, в пузатой бутыли толстого стекла — романея.

Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шёл за столом разговор.

Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и всё больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.

Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.

Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью — фунтовую, за помещицу — полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.

В этот раз паломник хотел из своих собственных денег поставить еще одну большую свечу — перед иконой «Утоли-Моя-Печали», чтоб Богородица не оставила попечением отрока Алёшу. Почему не вышло, о том речь впереди, пока же откроем, что священник уже второй месяц харкал кровью. Это означало, что земные дни его сочтены, и заботился теперь отец Викентий только об одном — как бы понадёжнее пристроить сына, остающегося круглым сиротой. Беду свою он никому не сказывал, страхом за сына не делился. Вот и ныне говорил с другом и покровителем не о жалкой своей судьбишке, а о великих и роковых событиях, случайным свидетелем которых оказался на обратном пути с богомолья.

Отец Викентий был человек такой великой учёности, что впору не скромному приходскому попу, а хоть бы и архиерею. Ещё в юные лета он постиг в совершенстве не только греческий с латынью, но и всю логико-риторическую науку, которая гласит, что, чем важнее речь, тем неспешней и стройнее надобно ее выстраивать. Потому рассказчик нанизывал словеса постепенно, с дальней целью, которая должна была войти слушателю в разум сама по себе, без видимого понуждения.

Просить за сына напрямую не хотелось. Не из гордости, которая для служителя Божия грех, а чтоб не лишать дарящего радости проявить великодушие. Ибо, ведь если человек дает нечто сам, не будучи молим об услуге, тем самым и даяние его ценнее, и душе спасительней.

Что Ларион Михайлович добр и милосерден, священник знал. Как-никак чуть не двадцать лет продружили.

Когда-то, в царствие юного, безвременно почившего Феодора Алексеевича, оба жили в Москве. Никитин сначала ждал места при государевом дворе, потом дождался и служил царёвым стольником. Отец Викентий состоял чтецом на Патриаршем подворье.

Первым из столицы съехал дворянин — очень уж горевал по умершей супруге и томился дворцовым многолюдством.

Попадья, родив Алёшку, похворала с год и тоже приказала мужу с сыном долго жить, сама переместившись в Жизнь Вечную.

Все, кто знал Викентия, усмотрели в том перст Божий — это судьба указывала вдовцу принимать монашеский чин. Далеко бы пошёл и высоко поднялся, можно не сомневаться. Но не захотел молодой священник удаляться от мира не душой, а по одному лишь названию. Душой же удалиться не мог, имея на попечении и совести маленького сына.

Тогда и оказал ему Ларион Михайлович первую бесценную услугу — пригласил к себе в сельцо Аникеево на приход. Оно, конечно, вдовому попу, если в монахи не постригся, по Уставу священствовать не положено. Но кабы у нас на Руси всё делалось только по уставам, без человечности, то и жить было бы нельзя. На всякий закон найдется послабка, на всякое правило исключение. Потому что буква не важнее живой души, а человеческая судьба не во всякий указ впишется. Сыскалось исключение и для отца Викентия, ибо владелец села ему был друг, архиерей — соученик по лавре, а поповский староста — свойственник. И хуже от того исключения никому не сделалось, только лучше.

Никитин священнику не только хорошую избу поставил, но и новую церковь срубил, Марфо-Мариинскую, ибо одну дорогую покойницу звали Марией, а вторую Марфой. Жил Викентий на всём готовом и даже получал жалованье, которое целиком тратил на книги. Теперь, когда закашлял кровью, в своей расточительности раскаялся — надо было на чёрный день откладывать, — ну да на всё милость Божья. Скорой смерти он не страшился, в глубине души даже радовался (хоть оно и грех). Очень уж все эти годы скучал о жене, а теперь, выходит, до встречи недолго осталось. За сына вот только было тревожно.

Всю линию своей орации священник продумал ещё в дороге. Искусные в глаголе мужи древности поучают, что действенней всего начать речь не со слов, а с поступка, который поразит слушателей и заставит их внимать говорящему с удвоенным тщанием.

Посему в качестве почина гость молча положил перед Никитиным непотраченные свечные деньги. Переждал удивлённые восклицания, выслушал неминуемые вопросы и ответил кратко, весомо, что к Троице допущен не был, ибо вкруг монастыря сплошь заставы, шатры, множество стрельцов и солдат, а на монастырских стенах меж зубцов выставлены пушки. Богомольцев близко не пускают. В неприступной твердыне засел младший царь Петр Алексеевич с ближними боярами, которые стоят за Нарышкиных, родичей его матери.