Богдан Сушинский - Жребий викинга Страница 2

Однако Олаф благоразумно промолчал, и Улафсон мстительно ухмыльнулся, резко, со скрежетом, поведя, словно жерновами, выступающей нижней челюстью. Если бы конунг назначил командиром своего войска его, а не Торстейна, все сложилось бы иначе. Во всяком случае, им не пришлось бы тайком уплывать теперь с остатками придворной дружины, спасаясь бегством. А еще — не нужно было бы молитвенно взывать к великодушию датского короля Кнуда, который только потому и не желает окончательно расправляться с Олафом, что намерен предстать перед норвежцами в роли собирателя скандинавских земель и народов, а не в роли их поработителя. Поэтому и делает вид, что не знает о приготовлениях их повергнутого короля.

Кнуд и в самом деле великодушно позволял им покинуть пределы Норвегии, отлично понимая, что это лучший способ избавиться от нескольких сотен опасных врагов, способных в любой момент поднять восстание против него; лучший способ хоть немного умиротворить завоеванную им землю воинственных норвежцев.

Улафсон многое мог бы высказать своему королю из того, что накипело у него на душе, но понимал: не время сейчас, не время. Он чтил святую традицию предков: уходя в море, все обиды друг на друга викинги обязаны оставлять на берегу. А потому, желая даже мысленно примириться с бывшим правителем, великодушно сообщил:

— Твоя жена, королева Астризесс, и твой брат, Гаральд Гертрада[5], присоединятся к нам на шхере[6] Ундгана.

— Я как раз хотел спросить тебя об Астризесс, — с благодарностью взглянул на старого полководца Олаф.

Наблюдая за караваном повозок, король обратил внимание, что белой повозки королевы в нем нет. С вопросом же не спешил только потому, что помнил: тот не викинг, кто, собираясь в море, больше всего начинает беспокоиться о жене. Даже если этой женой является королева.

— Вчера вечером я приказал Эйрику Немому отправить ее из поселка, но не с обозом, а отдельно. И прямо в Ундгану. Там ее ждет судно «Одинокий морж».

— Но почему это судно ждет ее в Ундгане, а не здесь, под защитой остальных судов? — спросил король.

— Это я на тот случай, если бы датчане осмелились помешать нам уйти из нашей земли.

— Но они не собираются препятствовать нам.

— Тогда почему бежим из нашей земли так, словно не датчане, а мы пришли сюда как захватчики? — резко парировал Улафсон. Но, поняв, что не время сейчас разжигать страсти, тут же повинился, как можно спокойнее объяснив: — Даже если бы мы все погибли, конунг[7] Гуннар Воитель, которому приказано охранять королеву, спас бы ее.

— Гуннар — достойнейший из норманнских воинов, — признал король. — Он сделал бы все возможное, чтобы спасти Астризесс.

Он мог бы добавить, что Гуннар не позволил бы дать королеву в обиду еще и потому, что был тайно влюблен в нее, но, как говорилось в одной из древних норманнских саг, «собираясь в поход, не решайся расточать яды ревности, которыми сам же и будешь отравлен».

— Тем более что вместе с ним — сотня лучших наших воинов. Впрочем, в Ундгану «Одинокий морж» подался еще и потому, что перед выходом Гуннара Воителя в море жрец решил послать «гонца к Одину»[8].

— Я должен был догадаться, что в Ундгану отряд Гуннара был направлен жрецом, — раздосадованно покачал головой Олаф, — поскольку там расположен высший из наших жертвенников.

Напоминать Улафсону о своем запрете на этот безумный языческий обряд жертвоприношения, во время которого жертвой, а значит «гонцом к Одину», становился лучший из воинов, избранный жребием, конунг не стал. Коль уж он не сумел искоренить этот обряд, будучи королем, то стоит ли укорять своих подданных, что теперь, когда в стране правит датский король, они, христиане, по-прежнему позволяют вести себя, как закоренелые язычники?

Правда, вину за живучесть этого языческого обряда можно было возлагать и на священников, особенно на епископа, который как наместник папы римского обязан был просвещать свою паству. Но Олаф все еще оставался достаточно трезвомыслящим правителем, чтобы понимать: так или иначе, а добиться реального запрета на этот обряд они с епископом и не смогли бы. Не провоцировать же из-за этого племенные бунты!

— Воины решились на проведение этого, запрещенного вами, обряда только потому, что жрец настоял на нем, — пощадил ярл своего повелителя.

— Но ведь зря потеряем еще одного достойного воина, которых у нас и так очень мало.

— Лучшего, только лучшего, — и себе сокрушенно покачал головой Улафсон. — Однако теперь уже ничего изменить нельзя.

— Мне давно следовало бы отправить «гонцом к Одину» самого этого жреца, — поиграл желваками король.

— То же самое сказал Гуннар: вам давно следовало бы убрать этого Торлейфа. — Они какое-то время угрюмо помолчали, чтобы как-то уйти от этого неприятного разговора, и король спросил:

— Гуннар знает, куда вести «Одинокого моржа»?

— Я велел ему идти к германскому берегу, — пожал плечами Улафсон, но, уже произнеся это, он вдруг настороженно взглянул на короля. — В конце концов, его команда поведет судно туда, куда будет приказано королем. Кстати, мы ведь пойдем в Германию, разве не так, конунг конунгов Олаф?

2

— …Вот он, жребий викинга! — расколол тишину холодного весеннего фьорда мощный бас предводителя норманнов[9]Гуннара Воителя.

— Жребий викинга! — ритуально прохрипели-прогрохотали сотни просоленных, огрубевших на пронизывающих северных ветрах, охрипших от боевого клича глоток.

— Жребий викинга пал на Бьярна Кровавую Секиру!

— Он пал на доблестного викинга Бьярна Кровавую Секиру из рода Эйрика Кровавой Секиры, — воинственно вторил конунгу жрец Торлейф, и после каждого его слова студеную синеву фьорда рассекали лезвия мечей и боевых секир гигантов-викингов из отборной дружины короля Олафа Харальдсона.

— Жребий пал на храбрейшего из храбрейших викингов, доблестных воинов Норвегии! — поднял над головой свой огромный меч Гуннар Воитель, сжимая его за рукоять и острие. — А значит, таковой была воля бога нашего Одина!

— Один вновь избрал храбрейшего и достойнейшего из нас! — потянулись взглядами в небо увенчанные шрамами и ранней сединой пышнобородые викинги.

— Такова воля Одина и Тора! — камнепадом отозвалось эхо, возникавшее где-то в глубинах фьорда — там, где кончается узкий залив и в глубоком мрачном ущелье зарождается холодная, настоянная на пламени вечных ледников речушка.

Викинги уже расступились, и теперь избранник богов остался один — посреди неширокого, пропахшего запахом кожаных курток да мускусным мужским потом ритуального круга, у большого, слегка накрененного к заливу плоского замшелого камня. В том-то и дело, что, совершенно ошеломленный выбором жребия, воин Бьярн остался теперь наедине со своей смертью, и хотя он по-прежнему находился в плотном кольце соплеменников, но уже не мог чувствовать себя защищенным этими мощными плечами, как обычно чувствовал в бою.