Мартин Стивен - Могила галеонов Страница 2

Глава 1

Март 1587 года

Лондон Королевский двор

Долгое время оба всадника неслись опрометью, словно их преследовал сам дьявол, хотя причина была на самом деле в том, что Грэшем просто любил быструю езду и опасность. На всех станциях по дороге от Кембриджа до Лондона его ожидали свежие лошади. Прошла уже неделя с того дня, как он убил испанца.

— Тогда мне было даже полегче, — проворчал Грэшем, когда гонец привез ему вызов ко двору. — Там по крайней мере я точно знал, кто враг.

— Тысячи людей готовы отдать жизнь за приглашение ко двору королевы, — заметил Манион, ненавидевший Кембридж.

— Сейчас хозяин и его слуга находились всего милях в пяти от столицы.

— Еще больше людей погибло, последовав этому призыву, — мрачно ответил Грэшем. — Когда я оказываюсь при дворе, среди толпы льстецов, интриганов и доносчиков, я чувствую себя так, будто иду по незнакомому ночному лесу, где за каждым деревом могут скрываться враги, а узнать об этом я могу не раньше, чем когда кто-нибудь из них нанесет удар в спину.

— Тогда это действительно напоминает Кембридж, — заметил Манион.

Даже в лучшие времена двор королевы Елизаветы I был полон интриг и тайного соперничества. Между тем со временем положение там еще ухудшилось. Верности и преданности там и прежде не хватало, а сейчас дело с ними обстояло и вовсе плохо, зато подозрительность и ненависть росли вместе с ростом угрозы войны с Испанией, с каждым днем становящейся все реальнее. Королева уже явно вышла из детородного возраста, поэтому даже если бы она действительно нашла мужа, наконец ее устроившего, то что бы это изменило? Кто же будет теперь следующим королем Англии? Или (Господи, помоги стране!) ее следующей королевой? Над старым порядком нависла смертельная угроза. При самом королевском дворе и вне его разные партии боролись между собой за власть. За разговоры о том, кто наследует королеве, можно было в лучшем случае лишиться ушей, но при дворе редко говорили о чем-либо еще. А в последнее время «что либо еще» все же появилось: какая-то странная враждебность по отношению к нему, Грэшему. Люди отворачивались, когда он проходил мимо… Или его живое воображение чересчур разыгралось?

— Поэтому-то вы туда и отправились, — сказал Манион, продолжая разговор. — Вечно вы ищете опасности и любите власть. А еще — хорошеньких девиц.

— Ну, без внимания самой пожилой из девушек я бы обошелся, — заметил Грэшем.

Королева старела, и параллельно с этим росло ее желание окружать себя молодыми мужчинами. Грэшем не без тревоги осознавал, что он сам является теперь частью ее «коллекции». Они уже чувствовали особый запах столицы. Запах дров, горевших в печках Кембриджа, легче и приятнее запаха горевшего угля, а лондонцы сжигали горы угля в своих печах. Ко всему прочему добавлялась вонь от огромного количества мусорных свалок и нечистот. Огромный город был весь насыщен отбросами его обитателей, двуногих и четвероногих, помоями, которые выливали из кухонь прямо на городские улицы. Большая река принимала столько дряни, сколько могла принять, и запах от нее исходил странный — пахло одновременно затхлостью и свежестью. Зато в центре Лондона перемена ветра могла принести свежий, приятный воздух с полей Хайбери и Ислингтона, откуда каждым утром во дворец приносили свежее молоко. Ночную темноту разбавлял свет факелов, фонарей и свечей. В дневное время над городом висел туман или смог, и только серебристая Темза оставалась самой светлой частью города даже в ненастное время. А еще в Лондоне постоянно стоял страшный, оглушительный шум. Казалось, весь свет собирался на лондонских рынках, и все по очереди оглушительно выкрикивали там новости, обращаясь к тем, кто желал и не желал слушать. Улицы города напоминали бурную реку, попавшую в тесное ущелье. Они кишели людьми, лошадьми, быками, овцами, неуклюжими деревенскими телегами и гремящими экипажами.

Поскольку Грэшем и Манион приехали из Кембриджа, им следовало въехать в город через Восточные ворота, а затем — через весь город, чтобы добраться до величественного, но пришедшего в запустение особняка, унаследованного Грэшемом от отца. Удобнее было бы оставить лошадей около Тауэра и добраться до места по Темзе на лодке. Но Грэшему хотелось, чтобы лондонская суета подбодрила его унылый дух, напомнив ему о тех днях, когда он еще ребенком без гроша в кармане бродил по этим узким улочкам где и сколько хотел, когда, не имея друзей и близких, учился трудной науке выживания и сумел овладеть ею. Он ждал в библиотеке — своей любимой комнате в особняке, — уже одетый в придворное платье. Манион сидел рядом. Высокие витражные окна выходили на Темзу. Кто знает, может быть, во время его следующего визита здесь, на Темзе, уже будут стоять испанские корабли, а ядра из их пушек будут крушить дорогостоящие окна? Внезапно его размышления нарушил шум и стук копыт во дворе, а потом Грэшем услышал громкий, жизнерадостный мужской голос. Появление дворянина Джорджа Уиллоби, который после кончины своего престарелого отца должен был стать лордом Уиллоби, никогда не оставалось незамеченным. Джордж Уиллоби по праву мог считаться одним из самых некрасивых людей на свете: его лицо, изуродованное многочисленными оспинами, из-за ошибки повитухи к тому же выглядело слегка перекошенным — рот с левой стороны съезжал книзу, создавая впечатление постоянной гримасы на лице, а левое веко над черным глазом всегда оставалось полузакрытым. Дюжий детина, он всегда любил идти напролом, не считаясь с препятствиями. — До чего же ты страшен, сукин сын! — добродушно сказал Грэшем, обрадовавшийся приходу своего единственного друга (если не считать слуги). Входя в библиотеку, Джордж тут же свалил маленький столик с возвышающимся на нем кувшином с водой.

— Ах, черт побери! Мне, право, очень жаль! — начал извиняться Джордж. Он часто ронял разные вещи, но так и не привык к такому своему свойству, крайне неприятному ему самому. Он всегда что-то крушил, и всегда его мучили угрызения совести из-за этого. Но вот его странное лицо озарилось улыбкой. — Ты ошибся, господин из Грэнвилл-колледжа, по крайней мере, в одном отношении. Я страшен, а ты — сукин сын.

Друзья обнялись. Грэшем редко бывал в таком хорошем расположении духа, как сейчас, когда снова видел старого друга. Только два человека могли так фамильярно обращаться с Грэшемом, и только одному человеку, кроме него самого, позволялось безнаказанно говорить с Джорджем о его уродстве.

— Не обращай внимания на слугу, — сказал Грэшем. — Он опять слишком много себе позволяет.

Джордж разжал свои медвежьи объятия и выпустил Грэшема. Повернувшись к Маниону, он сказал, обращаясь к нему: