Людмила Бирюк - Карнавал обреченных Страница 2

В ту же секунду запела на высоких нотах военная труба, и на плацу перед великим князем были выстроены конные ряды гусар в парадном обмундировании. Сердце Николая сладостно дрогнуло. Пусть воинские почести ему отдает только один полк, но зато какой! Почти все гусары, выстроившиеся перед ним, — ветераны войны с Наполеоном. Николай с достоинством расправил плечи и бросил гордый взгляд на ряды конницы. Зрелище небывалой красоты! Черные кожаные кивера с блестящими кокардами и белыми султанами, яркие чепраки под седлами, серо-голубые доломаны и малиновые чакчиры, расшитые серебряным позументом; легкие ментики, отороченные мехом, залихватски накинуты на левое плечо.

Всё для него, в его честь… Ждать осталось недолго. Сейчас вынесут штандарт, и великий князь начнет объезд эскадронов.

— По-о-лк! Во-о фрунт! На-а караул!

Сердце Николая готово выскочить из груди…

На вороном коне на плац вынесся молодой штандарт-юнкер. Длинное древко штандарта было прикреплено ременными петлями к его руке и к стремени. Сверху — горизонтальный брус, который удерживал развернутое красное полотнище с бахромой и тяжелыми кистями. На полотнище вышито золотом: «За отличие при изгнании неприятеля из пределов России 1812 года». А над знаменем на древке в солнечных лучах сиял двуглавый орел.

— Ура! — прокатилось по рядам гусар.

Но что-то странное вдруг стало твориться в свите великого князя. В глазах офицеров появилось недоумение, смешанное с тревогой. Николай невольно бросил взгляд на командира полка, потом оглянулся на своего адъютанта. У того на лице застыл откровенный ужас. В чем дело? Великий князь устремил глаза к штандарту и невольно ахнул… Обе головы орла смотрели в одну сторону: одна из них была согнута.

— Стой! — отрывисто скомандовал Шевалдин.

Капельмейстер на полутакте остановил оркестр. На плацу воцарилась зловещая тишина. Слышно было, как ветер трепал плюмажи на гусарских киверах.

— Штандарт-юнкер, кругом марш!

Повернув коня, юноша поскакал к штабу, унося с плаца знамя вместе с изувеченным орлом.

Помолчав с минуту, великий князь холодно уставился на Шевалдина:

— Объясните сие безобразие, господин полковник! Чей это злой умысел?

Сергей Павлович спокойно выдержал тяжелый взгляд синих непрозрачных глаз.

— Ваше императорское высочество! Уверяю вас, что никакого злого умысла нет и быть не может! Могу лишь предположить, что штандарт случайно уронили. Возможно, это и стало причиной его повреждения.

— Кто уронил?!

— Это лишь предположение, ваше высочество. Могла быть и другая причина.

— Немедленно найти виновного! — бушевал Николай.

Козырнув, Шевалдин в замешательстве скользнул глазами по рядам конников. Ряды гусар оставались неподвижны.

— Чего вы стоите, полковник! Прикажите командирам эскадронов произвести дознание, или я сделаю это сам! В чьем эскадроне служит штандарт-юнкер?

Шевалдин не успел ответить, как с левого фланга отделился наездник и, подскакав к великому князю, легко соскочил с седла и вытянулся во фрунт.

— Ваше императорское высочество, имею честь, поручик Печерский!

— Что вам угодно? — небрежно бросил великий князь.

— Осмелюсь доложить, ваше высочество, что вина за происшедшее полностью лежит на мне. Это я передавал знаменосцу штандарт и случайно уронил его.

Печерский смущенно замолчал, а великий князь в ярости сверлил его глазами. Он был уверен, что поручик выгораживал истинного виновника преступления.

— Сколько вам лет, поручик?

— Двадцать три, ваше высочество!

— И уже хотите стать для солдат отцом родным? Пожертвовать собой ради их сомнительной любви? У вас мания величия! Даю вам минуту, чтобы вы представили мне виновника.

Печерский вытянулся во фрунт.

— Он перед вами, ваше высочество!

Николай невольно отметил его по-юношески гибкую фигуру, затянутую в щегольской гусарский мундир, выразительные голубые глаза, светлые волосы, правильные благородные черты лица. Это почему-то вызвало новую вспышку гнева. Считая себя эталоном мужской красоты, Николай не терпел тех, кто мог с ним в этом соперничать.

— Ну что ж… Вы сами решили свою участь, — бросил он и небрежно приказал Шевалдину: — Поручика — под арест! Распорядитесь, полковник!

— Ваше императорское высочество… — взволнованно начал Шевалдин, но князь, словно не слыша, повернулся к нему спиной и, как ни в чем не бывало, заговорил со своим адъютантом.

К вечеру потеплело, разморозилось, и бесснежный Петербург покрылся жидкой грязью. Улицы заволокло жёлтым туманом, но привыкшие к нему извозчики лихо носились по мокрым мостовым, крича прохожим: «Пади, пади!», и обдавали их навозными брызгами, летевшими из-под колес.

Ночь прошла спокойно, а ближе к утру промозглый ветер вдруг резко подул со стороны Финского залива, разбив туман в клочья. Небо обложили тяжелые грозовые тучи, и пошел дождь, сначала редкий, потом все гуще и злее. Порывы ветра, сметая сетку дождя, нещадно качали тусклые уличные фонари, пенили волны вздыбившейся Невы.

Зимний дворец, равнодушный к ярости стихии, гордо и неприступно возвышался над площадью. Он как будто был погружен в сон, только одно-единственное окно в его правом крыле слабо светилось. Там, за окном, прислонившись лбом к холодному стеклу, стоял император России Александр I. Он неотрывно вглядывался в кромешную тьму, словно пытаясь что-то разглядеть на пустынной площади.

Старый лакей Семен, верой и правдой служивший Александру ещё с тех далеких лет, когда будущий царь едва выбрался из пелёнок, приоткрыл дверь и робко потоптался, не решаясь войти. Александр оглянулся.

— А-а… Это ты… Ну, что? Еще не пришел?

— Никак нет, ваше величество! Видно, непогодь задержала: вон как вихорь крутит.

Семен перекрестился.

Царь досадливо махнул рукой.

— Ладно, ступай! Как придет — доложи!

«Непогодь»… Император усмехнулся. Не знает глупый старик, что никакая земная стихия не сможет задержать этого человека. И если в письме, доставленном третьего дня, было сказано: «Прибуду в Петербург 7 ноября», значит, так и будет.

Александр Павлович отошел от окна и присел у стола, заваленного рукописями, письмами, обломками сургуча и гусиными перьями с откусанными кончиками (неискоренимая привычка, оставшаяся с детства). Камин, письменный стол, пара жёстких кресел — вот и вся обстановка. Прибирать в этой комнате никому, кроме Семена, не дозволялось.

Парадный императорский кабинет находился этажом выше, в центральной части дворца. Там вершились исторические дела, принимались генералы и высокие чиновники, подписывались манифесты. Александр не любил его. А здесь, в скромном убежище, похожем на келью, с единственным окном на площадь, он мог быть самим собой. Покой и забвение успокаивали его уставшую душу. Здесь его не тревожила тень задушенного отца, не мучил стыд Аустерлицкого поражения и Тильзитского мира, не вспоминался тяжелый двенадцатый год, кровавое Бородино, пожар Москвы, упущенные возможности пленения Наполеона при переправе через Березину… Здесь он мог не думать о Венских конгрессах и дипломатических интригах Меттерниха и Талейрана. Господи, неужели это не сон? Священный союз, Польская конституция, аракчеевские военные поселения… Всё оставалось за порогом его любимого кабинета, входить в который позволялось только тем, кому он еще доверял. Маленький островок личной жизни, который строго охранялся от посягательств.