Николай Дмитриев - Майор из Варшавы Страница 20

Пан Казимир толкнул дверь спиной и вышел из кабинета…

Пан Казимир стоял посередине зала. В углу, на небольшом возвышении пяток музыкантов старательно наяривали разухабистую «Розамунду», причем пианист ухитрялся в каждой паузе отпивать глоток вина, тут же возвращая бокал на уголок крышки, где тот ритмично вздрагивал и пускал вокруг яркие зайчики.

Ресторан «Европейский», обосновавшийся в таком знакомом пану Казимиру доме бывшего КИПа, стал «свойским» и теперь тонул в облаках папиросного дыма. Червенич презрительным взглядом окинул собравшуюся тут публику и бросил подскочившему к ним метродотелю:

— Бедлам! Веди в боковую…

Вдоль одной из стен тянулись задрапированные бархатом уютные кабинки, и там мягкая ткань хорошо глушила музыку. Червенич сам усадил пана Казимира за стол и, ласково заглядывая в глаза, спросил:

— Костенька, я голоден как волк, да и ты, наверное, тоже?

Пан Казимир улыбнулся и кивнул. Тут, скрытый от целого зала, он наконец-то почувствовал себя спокойно.

— Вот что, братец… — Червенич пальцем поманил официанта. — Тащи на стол все что есть! И водки, настоящей! Ступай, видишь, ждем!..

Выпроводил официанта, плотно уселся и восторженно, как будто только сейчас увидел, посмотрел на пана Казимира.

— На отца ты похож, Костя, страшно! Я тебя как увидел, борода, усы, вылитый генерал… Я остолбенел, а потом, как обухом, да это ж ты!

— Постой, постой… — пан Казимир сощурился. — Это когда ж мы с тобой последний раз виделись?

— Да осенью 17-го, когда в Кисловодске долечивались.

Улыбаясь, они молча смотрели друг на друга, и в этот момент появился официант. На столе стали возникать соленья, моченья и прочая снедь. Едва услужающий разлил водку по стаканам, оба выпили, и Червенич, закусив домашней колбаской, спросил:

— Костя, а помнишь, как мы первый раз ко мне на вакации ездили?

— Помню, Вася… — Пан Казимир подцепил на вилку маринованый грибок и понюхал. — Ну точно! Тот же запах. Маменька твоя грибы мариновала….

Лицо Червенича внезапно исказила гримаса, он стукнул кулаком по столу, стоявшая на краю рюмка свалилась, и звон расколовшегося стекла повис в воздухе.

— Выпьем… — звякая вздрагивающим графином, Червенич налил прямо в стакан. — Ты знаешь, Костя, я Гражданскую до конца прошел, и ночь, когда за последний краешек держались, в глазах стоит. Костры, женщины… Исход… И нас, как последний хлам, из России вон! Кто прямо у костра застрелился, а кому ненависть глотку перехватила, дальше — в Харбин… В общем, пока до Парижа доехал, дерьма по уши нахлебался…

Он говорил прерывисто, все увеличивая паузы и постепенно успокаиваясь. Наконец выдохся окончательно и как-то тихо, совсем по-другому, сказал:

— Костя, отец твой там умер. Еще в Чите. Сыпняк… — Червенич тронул майора за плечо. — Не суди его, Костя, он любил тебя…

— Знаю… — пан Казимир вздрогнул и, пересиливая себя, трудно с запинкой, сказал: — Помянем…

На этот раз молчание затянулось, и Червенич, видимо, догадавшись, что сейчас гнетет пана Казимира, спросил:

— У тебя, что… С немцами, не того?

— Вася, — решился пан Казимир. — Я польский офицер…

— Понял… — Червенич вскинулся. — Ты что, боишься, что тебя Васька Червенич германцу на тарелочке выложит?

— Да нет, предупреждаю, — пан Казимир усмехнулся. — У меня ведь и документы липовые, так что, сам понимаешь…

— Понимаю… — Червенич посерьезнел. — Имею один вопрос. Я думаю, отцовской фамилией ты тут не пользовался?

— Нет, конечно, — пожал плечами пан Казимир.

— Ну, тогда все тики-так! — расхохотался Червенич. — Я ж тебе, Костя, рекомендации прямо из Парижа выпишу, елки точеные!..

— Ну, если из Парижа… — махнул рукой пан Казимир. — Тогда пьем.

Некоторое время они молча выпивали, поглядывая друг на друга и улыбаясь, а потом Червенич, как-то сразу начиная пьянеть, рванул воротник мундира.

— Эх, Костя!.. Ты думаешь, если я в эту шкуру залез, так и забыл все?

Крючки не выдержали, мундир расстегнулся, сорочка выбилась наружу, и Червенич, почувствовав облегчение, неожиданно громко, в полный голос, запел:

— «Вот прапорщик юный, с отрядом пехоты, стремится он знамя полка отстоять! Остался один он от всей полуроты, но нет, он не будет назад отступать!..»

Едва пан Казимир успел подумать, что это пение слышно на весь ресторан, как портьера качнулась, и в косом вырезе возник некто белобрысо-прилизанный в аккуратном костюмчике и украинской рубашечке с вышивкой во всю грудь.

— Господа!.. — таращась на пана Казимира и Червенича, белобрысый пьяно качнулся. — Я позволил себе нарушить ваше уединение, позаяк… тьфу, так твою… поскольку…

— К черту!.. — бешено сверкнул глазами пан Казимир.

— Подожди… — остановил его Червенич. — Это артист. Я его знаю.

— Честь имею, подпоручик Кулиш, — вошедший ловко щелкнул каблуками и договорил: — Поскольку ваша песня близка мне, позвольте присоединиться…

— Валяй, присоединяйся… — пьяно махнул Червенич.

— Позвольте, я не один… — Кулиш закрутился на месте. — Он тоже офицер, чудный голос, раньше пел в церкви…

— Давай голос! Давай, хохлацкое войско, кстати… Эй, кто там… Водки! — пьяно заорал Червенич и изо всех сил треснул по столу.

Кулиш исчез, и не успел пан Казимир повернуться, как Червенич привалился к нему и, будто не пил, горячечно зашептал в ухо:

— Костя, это из националистов, они меня ублажают, им военспецы позарез нужны, из военнопленных, а я ж при лагере, я им скажу, и они для тебя в лепешку, в общем, все тики-так, понял?..

Червенич не успел кончить, как портьера снова откинулась, и в сопровождении такого же потрепанного молодца ввалился Кулиш. В руках у него была гитара с роскошным желто-голубым бантом, и он тут же пустил звучный аккорд:

— Офицеров знала ты немало, кор-р-тики, погоны, ор-р-дена… Господа, прошу, поручик Балдарей, воевал, сбежал из-под расстрела, талант!..

«Талант» покосился на богатую закуску, но Червенича уже понесло:

— Р-рекомендую, мой друг, штабс-капитан Ленковский! — актерским жестом Червенич показал на пана Казимира. — Девять лет совместной службы… И, между прочим, сын генерала!

Гости изобразили на лицах восторг, и Кулиш тут же провозгласил:

— Господин штабс-капитан, только для вас!

Он присел к столу, кивнул Балдарею и, изысканно перебрав струны, запел хорошо поставленным голосом:

— Как хороша была та ночка голубая… — Балдарей немедленно подхватил: — Светила из-за туч полночная луна, и ты сказала мне, от страсти-и замир-ра-я…