Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех cвятых. Цикламор Страница 20

– Почему в Юговой библиотеке только пустые книги? У такого человека это не могло быть случайностью. В этом должен заключаться какой-то смысл.

Прадед изобразил на лице одну из своих тонких улыбок, одновременно загадочную и ироничную.

– Так ты думаешь, во всем есть какой-то смысл?

– А разве я ошибаюсь, монсеньор?

Франсуа опять улыбнулся и не ответил. Они покинули комнату, но прадед не стал запирать ее на ключ.

Через несколько дней у Анна появился, наконец, наставник, которого он так давно ждал.

В замок прибыл некий человек и попросил доложить о себе сиру де Вивре. Он назвался Соломоном Франсесом. По всей очевидности, это был еврей. Лет сорока пяти – пятидесяти; длинная борода и седеющие волосы делали его похожим на постаревшего Христа.

Когда появился Франсуа, он отвесил тому глубокий поклон. Франсуа устремился к гостю, схватил за руку и пылко пожал.

– Мастер Соломон! Как я рад видеть вас!

– А я, монсеньор, рад узнать, что вы все еще среди нас, полны жизни и здравия. Но должен ли и я называть вас мастером?

Вместо ответа Франсуа вынул из-под платья шестиконечную звезду, подобную той, что носят евреи в знак верности своей религии. Увидев этот знак, Соломон Франсес истолковал его совсем в ином смысле.

– Я вижу, вы соединили красного мужа с белой супругой…

– Благодаря вам, мастер Соломон! Это вы наставили меня на истинный путь Юга.

Франсуа спрятал звезду под платье.

– Вы – единственный, кто видел у меня эту звезду. Я открою ее существование моему наследнику лишь в тот день, когда он приобретет все необходимые качества для того, чтобы сменить меня.

– А другие наши тайны?

– Их он, возможно, узнает раньше. Будет зависеть от него… Но какая причина привела вас к нам?

– Как раз ваш наследник. Я находился в Нанте, когда узнал, что вы ищете для него учителя. Если сочтете меня достойным, думаю, что смогу заняться его образованием.

Франсуа де Вивре не колебался ни мгновения.

– Я вам полностью доверяюсь, мастер Соломон. К тому же я ваш должник. Ставлю только одно условие: вы ни словом не обмолвитесь ему о вашей религии.

Соломон Франсес улыбнулся.

– Это будет тем легче, монсеньор, что в отличие от христиан мы никого не пытаемся завлечь на свою сторону.

Франсуа послал за Анном, представил ему учителя и отпустил обоих в библиотеку, где без дальнейшего промедления и состоялся первый урок.

Они расположились вдвоем в огромном пустынном зале. Прежде чем приступить к делу, Соломон Франсес захотел узнать, что из себя представляет его ученик, и дал ему возможность высказаться свободно. Анн поведал об уроках с братом Тифанием и, сам того не заметив, отозвался о нем несколько пренебрежительно, заключив:

– Греческому он меня научить не смог. Сам его не знал. А вы знаете?

Соломон Франсес рассудил за благо сразу же преподать урок смирения.

– Да будет вам известно, что кроме латыни и греческого я знаю сарацинский и древнееврейский. Вы тоже сможете выучить их. Но если вы преуспеете в этом, то лишь потому, что заботливый и просвещенный человек открыл ваш ум наукам. Чем выше поднимаешься в познании, тем больше надобно чтить своего первого учителя. Неужели вам этого никогда не говорили?

Анн тотчас же присмирел.

– Да, мэтр Соломон. Я прошу у вас прощения.

Новый наставник открыл книгу.

– Довольно об этом. Читайте. Посмотрим, достаточно ли хорошо вы владеете латынью, чтобы приступить к греческому…

Анн де Вивре ею владел – и даже лучше, чем ожидал наставник! Ум и память молодого человека были сопоставимы лишь с его тягой к знанию. Под руководством Соломона Франсеса, несравненного эрудита, обучавшегося в Гранаде, этом перекрестке христианской, греческой, еврейской и сарацинской культур, юноша стремительно постигал науки.

Порой между двумя уроками ему случалось думать о другом сире де Вивре, об ученом – о Жане, своем двоюродном прадеде. Анн как раз следовал по его стопам, но, в противоположность Жану, не ощущал никакого беспокойства, и мучительные сомнения были от него далеки. Анн немало размышлял об этом, и такие раздумья позволили ему лучше осознать, что же представляет учение для него самого.

В отличие от Жана де Вивре Анн искал не истину, а знание. Само учение было для него праздником, пиршеством. Когда Соломон Франсес открывал свои книги, Анн воображал себе стол, накрытый узорчатой скатертью для торжественных дней, уставленный неисчислимыми яствами. Его аппетит был неутолимым, а восхищение – безграничным. Какое-нибудь новое слово на латинском или греческом казалось ему драгоценностью, которую он хотел бережно заключить в своей памяти вместе с другими. Новая мысль, серьезная или легкая, глубокая или остроумная, становилась источником бесконечного наслаждения…

Как-то раз Анн открылся наставнику, рассказав о своем умонастроении. Он ожидал, что его осудят за столь малое рвение в поисках истины, но все оказалось иначе. Мэтр Соломон всерьез одобрил его.

– Несмотря на ваши юные лета, вы дали доказательство изрядного благоразумия, избегнув самой распространенной ловушки, которая как раз и состоит в поиске истины.

Анн уставился на мэтра Соломона удивленно и даже укоризненно.

– Значит, мой двоюродный прадед был безумцем?

– Конечно нет. Но он жил во времена, когда человек больше нуждался в уверенности. Анн…

Анн вздрогнул. Впервые мэтр Соломон назвал его по имени. У него возникло ощущение, что слова, которые тот сейчас произнесет, будут иметь для него решительное значение. Юноша почтительно воззрился на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.

– Анн, когда-нибудь настанет день, – быть может, он даже ближе, чем мы оба думаем, – и вам придется расстаться со мной. Вы должны будете начать думать самостоятельно. Бога ради, продолжайте в этом же духе. Ищите не истину, но знание и распространяйте его вокруг себя. Ибо в том и состоит его величие.

Шло время; наступила весна 1426 года, четырнадцатая в жизни Анна… Он сказал себе, что самое время предаться размышлениям о волках. Появление Соломона Франсеса, последовавшее за откровениями прадеда, заняло его мысли другими предметами, но пора было вспомнить и об этой таинственной теме.

Для начала он задумался о том, что представляло собой самопожертвование Юга де Куссона. И тут же невольно отвлекся.

По причине хорошей погоды, а также ради того, чтобы символические родовые волки находились перед глазами, он оставил окна открытыми. И вот, через несколько часов после того, как он предпринял свое размышление, в наступившей ночи с равнины донесся высокий, протяжный, рыдающий вой, подхваченный множеством других голосов: то волки испускали свой любовный клич.