Михаил Шевердин - Перешагни бездну Страница 20

У него даже все внутри приятно защемило, когда он разглядел многозначную цифру, выведенную госпожой Бош-хатын в итоге подсчетов.

—  Отлично. — весело    всколыхнулась    Бош-хатын, — возьмите список,  мой  супруг, обмакните  калям  в чернильницу  и   пишите письмо!      

—  Письмо?.. Зачем? Кому?

—  Пишите в Байсун Шамупад Бию — хранителю вашего иму­щества. Он же писал нам, что спрятал кое-что до вашего возвра­щения от глаз «туварищей». В Самарканде у ишана Ходжи Ахрара тоже закопано немало до хорощих дней. А в Бухару надо сек­ретно   передать   письмо   вашему   племяннику. Он уже давно там директор банка: у него полно денег в железных шкафах и уваже­ния к своему дяде.    И потом    напишите    ишану    камиланскому в Ташкент. Да тут в списочке все, кто поможет нашим беднякам, гонимым и несчастным.

Ох, настоящая шайтан-воз-вози — заверченная дьяволом баба! Никакая выдержка не поможет в делах с этой старухой! Прокля­тие! Не возвышай хитрого! Любое лекарство он превратит в яд. Прощайте, золотые франки!.. Прощай, поездка в Европу!

Хитроумная снова перехитрила.

—  Пишите повеление — да развяжут кошельки милости! Ока­жут   воспомоществование  мученикам   веры.— Она   долго   и   при­стально смотрела на расстроенного   супруга.— А золото? К чему? Чтобы оно попало в руки зеленым фуражкам — пограничникам? Зачем? Мы знаем, что много золота из того, что вы не успели переправить за границу, теперь припрятано верными людьми. И теперь нет ничего легче взять его и раздать во славу ислама. Пи­шите же!

—  Однако... госпожа жена... суммы... хранят наши люди... скры­вающие настоящее лицо... прикидываются советскими... опасность для них на каждом шагу... не снесут они головы... если откроется… К тому же деньги держат на случай нашего возврата...

—  Разговоры! — закусила удила Бош-хатын. — Вы тут наслаж­даетесь, благодушествуете, а мученики утоляют там голод отрубя­ми и просяной кашей.

Сеид Алимхан вскочил с поспешностью совсем уж неприлич­ной.

—   Куда вы? А письма?

—   Нет… сначала совет с астрологами...

За какое бы дело ни брался эмир, он заставлял своих двух придворных звездочетов и колдунов — уратюбинских цыган — со­ставлять гороскопы. Верила в них и Бош-хатын.

Но сейчас она разбушевалась:

—  Скупердяй вы! Мусульмане отца и мать забывают! Имуще­ство не жалеют! А вы жадничаете. Богатства мира — лишь при­манка, рассыпанная на земле для алчных. Пишите! И еще, чтобы они плюнули на эту девку! Пишите, что у вас нет никакой дочери!

Не мог удержаться Сеид Алимхан, чтобы не кольнуть супругу:

—  Советские злокозненны...  сами убедились...  Эмирша  совет­ским не нужна... Принцесса не нужна... Золото эмирши нужно... барашки нужны... эмиршу закопают... золото... барашков заберут… Хы...

Так и не удалось эмиру в тот вечер очертить вокруг своей осо­бы круг спокойного бытия. Пришлось после долгого сочинения писем вернуться в курынышхану ни с чем.

У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ

                                                                    Тот узнает цену благополучию,

                                                                    над кем нависла беда.

                                                                                              Саади

Небо иссиня-черного бархата с россыпью алмазов нежно каса­лось лица. Алмазы покалывали щеки. А бархат холодил кожу. Небо успокаивало.

Но что-то во сне мешало, что-то постороннее, висевшее над ним.

Очень медленно путешественник повернул на жесткой подушке голову. В глаза хлынули переливы света таких утонченных красок, каких постеснялся бы самый сентиментальными художник. Сиреневые полутона, абрикосовая желтизна с голубыми тонами, переходящими в зените в синюю тьму, могли заставить только вздохнуть.

Сказочность    рассветного    неба заставила    забыть о тревоге. Взгляд домуллы скользнул по степи,   распластавшейся   прямо от одеял, постеленных на земле, до самых гор, темно-лиловой грядой теснившихся на низком горизонте. От них тянуло свежим ветер­ком. За первой грядой гор, купавшей свои верхушки в рассвете, проступали другие вершины — палевого оттенка, а за ними корич­невые с узенькой золотой каемочкой, а еще дальше таилась роман­тическая мечта, неопределенная, таинственная.

Солнце еще пряталось за земным кругом и лишь вонзало в угольно-синее небо золотые лучи, спорившие с кристаллами звезд. Хотелось не дышать, замереть и любоваться. Хотя сейчас нельзя было отвлекаться из-за каких-то предрассветных переливов красок. Надо напрячь силы, вскочить, посмотреть вокруг, огля­деться.

Кажется, где-то звякают удила. Кажется, пофыркивает лошадь и  слышится  придавленный  шепот.  Надо оглянуться,  посмотреть.

Оторвать глаза от востока так трудно. Вот розовые краски растворились в пепельной серебристости, а лимонные вспыхнули багрянцем. И вдруг горячая, бронзовая, полная волшебства ре­шетка встала перед горным хребтом. И только тогда пришло в го­лову: «А решетки-то вовсе нет!» На уровне глаз в двух шагах от одеяла, на котором спал домулла Микаил-ага, совсем как древ­ний скиф, посреди степи, шевелятся и тоненько звенят степные иссохшие травы, позолоченные солнечным светом. И сейчас же бархат в зените из угольно-синего сделался стальным, а звезды растеряли блеск и поблекли...

Не поворачивая головы, путешественник глянул на коконы — завернувшихся с головой в одеяла своих спутников, а за ними на белеющий глиняный куб мазанки с черными провалами дверей-окон и дальше на тонущую еще в предрассветной мути сивую гро­маду вершины Гобдун-Тау. И так быстро всходило солнце, что грани куба внезапно заалели пламенем и стоящий почти напротив всадник выделился резным силуэтом.

Кольнуло сердце. Тревога окончательно вырвала домуллу из сна.

Всадник уже не стоял на месте около степняка, а приближался. Копыта цокали по утрамбованной почве, аккомпанируя бронзо­вому звону сухой колючки и щебету внезапно проснувшихся степ­ных птиц. Всадник приближался. Сейчас путешественник уже не видел его, потому что надо было поднять голову, а поднимать не хотелось. Здоровый запах лошадиного пота наполнил ноздри. Ло­шадиное фырканье уже слышалось рядом. И терпкий дух, совсем не противный, и сердитое пофыркивание очень хорошо гармониро­вали со степным восходом, с предутренним холодным ветром, с го­моном птичьих стай.

Не поворачивая головы, путешественник смотрел, слегка сме­жив веки, на лицо всадника, нависшее над ним. Теперь лицо свет­лым пятном высвечивалось на все еще темном западном участке неба. Подо лбом, пересеченном наискосок краем синей чалмы, не­брежно повязанной по-крестьянски, лицо казалось огромным и знакомым и белыми шрамами, и резко вскинутой левой бровью с выпуклым глазом из-под нее.