Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли Страница 21

Такие однообразные прогулки составляли любимое удовольствие девушки и служили ей единственным развлечением и отдыхом в ее деятельной жизни. Как ни переменились нравы Италии с тех пор, как нашествие иноплеменных путешественников наводняет и преобразует ее мало-помалу, все-таки большая часть народонаселения ее сохранила умный обычай предпочитать для прогулок ночное время, когда никакие условия и требования наряда и костюма не стесняют посредственность состояния или личную независимость каждого. Днем одна роскошь любит выезжать и выходить напоказ, во всем блеске и во всей изысканности своих причуд; днем охотно выставляют себя на общее внимание и суд только те, которые уверены, что произведут приятное впечатление, лестное для их гордости; едва ли это не главная причина, почему французы и англичане всех сословий так любят уличную жизнь и случаи явиться средь толпы. Но итальянцы не заботятся выставлять себя и не выдумывают новых нарядов, чтоб возбуждать внимание или зависть в каждом встречном. В их беспечности больше самостоятельного; каждый между ними ищет своего внутреннего удовольствия и гораздо чаще старается избежать любопытства, чем возбудить его. Инкогнито — этот остаток древнего обычая маскироваться и переряживаться даже и в немасляничное время, инкогнито и теперь соблюдается и уважается утонченными привычками наивного, но отнюдь не грубого народа. И потому, что вечер, то оживает и одушевляется каждый маленький городок, каждая деревушка; все высыпает на улицу, на взморье, на корсо, на гулянье, смотря по местности, и со всех сторон раздается перекрестный шум разговоров, песен, гитар, смеха; молодые люди собираются в дружные хоры и обходят лучшие улицы, распевая стройно и ладно любимые арии и финалы из новейших опер, между тем, как из темного проулка тихо крадется, либо гордо и статно выходит одинокий прохожий и уныло, либо весело затягивает sotto voce[29] свою канцону, свою баркаролу, свою кабалетгу, смотря по тому, доволен ли он или нет, надеется или сомневается, ждет или сожалеет. Пиэррина, итальянка в душе, любила родные обычаи своей страны: девушке смутно чувствовалась тайная поэзия этого ночного оживления города, всегда спокойного и полусонного в яркий полдень. Чужая радость, чужая веселость сказывались ее душе, еще нетревожимой собственными ощущениями; ее увлекало обаяние песен, игр и громкого говора; ей было странно и приятно пробираться пешком и незаметною меж резвых и бойких дочерей ремесленников и мещан; она с легким трепетом опиралась на руку своего путеводителя, когда ее слуха касались речи, исполненные безумного разгула кипящей молодости, или когда долетал до нее чуть внятный шепот таинственных излияний двух подруг. Без зависти и без любопытства проходила она мимо ярко освещенных палат и хором, где собирался большой свет: незнакомая с весельями и забавами его, испытавшая увлечения собственной молодости и красоты, увенчанных торжествующим успехом, Пиэррина боялась этого света, видя в нем причину многих несчастий и раздоров в ее семье. Ей помнилось, что в большом свете дядя ее узнал те удовольствия, которых печальная развязка потрясла его умственные способности, тех людей, которых ужасный конец чуть было не сгубил и его в общей гибели; ей слишком горько помнилось, что этот же свет сначала отверг и осмеял добродетельную Жоржетту; от нее не совсем могли скрыть, что страсть к светской жизни и рассеянности положила основание ошибкам ее матери; наконец, она видела в свете и его обаянии будущую гибель брата, жадного ко всем суетностям и наслаждениям. И Пиэррина отворачивала глаза от окон, горящих ослепительным блеском бала, и со вздохом ускоряла шаги, чтоб миновать отблеск и отзвук непонятных для нее очарований… Жизнь ее, строгая и простая, удивительно способствовала к развитию ее сильного характера и широкого, бойкого, самостоятельного ума. Не в пример и не в подражание итальянским девушкам, дурно воспитанным и плохо образованным, маркезина получила положительные познания и классическое воспитание. Аббат, ученый и просвещенный вместе, занимался ею con amore[30] и сообщал ей все, чему сам учился в свою молодость и что не переставал приобретать, посвящая постоянно свой досуг прилежному чтению по всем отраслям исторических наук и словесности. Он внушил ей свою страсть к искусствам, он передал ей свое глубокое уважение к классической древности, к прекрасному, высокому, эстетическому. Знаток в живописи, любитель музыки, он развил в ней вдохновляющий вкус к этим двум утешительницам человека. Он усовершенствовал ее суждения, ее наклонности, ее стремления, чтоб дать ей оплот против вредной, всеразлагающей праздности других женщин ее родины, чтобы создать среди уединения замену всех развлечений и удовольствий, ей отказанных. С познанием мужчины маркезина соединяла женские способности к искусствам; она вышла вполне такою, какою желал ее видеть много ожидавший от нее аббат. И жизнь ее не была лишена своих прелестей. Если до нее не доходил светский шум и не касались обыкновенные светские удовольствия, если она не была окружена блестящими выгодами богатства, зато, по крайней мере, была избавлена от мелочных притеснений, требований и гнетов, обычных спутников посредственного состояния. Мещанская тесная жизнь равно была чужда дочери маркизов Форли и не понижала небосклона, под которым вращалась сфера ее существования. Правда, она умещалась в маленькой подкровельной келье, ела самую простую и скудную пищу, изнашивала по два, много по три платья в год, но когда ей хотелось освежиться умственно, дать молодой груди надышаться вдоволь простором и пространством, она сбегала в позлащенные залы бельэтажа и там находила другой мир, чудный, разнообразный, артистический мир, где взоры ее отдыхали на предметах, способных возвышать и воспламенять ее воображение. Правда, иногда она, голодная и замерзнувшая, пыталась отогреваться, ходя скорыми шагами по мозаиковому или паркетному полу холодных, пустых покоев и галерей, но эта стужа и этот холод переносились легко ее осьмнадцатилетнею силою: кровь и душа поочередно грели в ней одна другую, и эти испытания даже укрепляли ее цветущее здоровье. Бедность Пиэррины была бедность поэтическая: проза жизни не достигала еще, не возмущала ее девического неведения, ее детской неопытности. Она жила в заколдованном мире уединения и тишины; она питалась любознательностью и мечтою, укреплялась молитвою и размышлением. Маркезина Форли была особенным существом, не похожим ни на кого и неизвестным никому, кроме старого священника да старой кормилицы, ее воспитавших. Ашиль де Монроа был не только первый юноша и первый мужчина, но даже первый человек, допущенный в короткость молодой сироты обедневшего дома маркизов Форли.