Владимир Бутенко - Державы верные сыны Страница 22

Джан-Мамбет привлек для беседы толмача, серьезного молодого человека, в бешмете и чалме, похоже, муллу. Он также говорил с акцентом, но в словах не путался, переводил быстро. Глава едисанской орды напомнил, как переманивал его к себе калга Шабаз-Гирей, а он отказался. До скончания века будет признателен российской государыне за то, что не препятствовала переселению из Бессарабии на правобережье Кубани его сородичей. Затем воздал хвалу Аллаху за то, что помогает отряду Бухвостова, в числе которого находились и казаки, побеждать крымчаков. Ларионов ответил дипломатично, что воля государыни всегда совпадает с желаниями ее подданных, в числе которых все хотят видеть и ногайцев.

Вероятно, именно этого и ожидал мудрый старец. Он тут же потребовал, чтобы полковники донесли ейскому приставу Стремоухову, что едисанцы крайне страдают от нехватки пищи и денег, что в аулах много больных. Но, в первую очередь, они должны сообщить начальству, что здешняя местность, открытая ветрам, не пригодна для постоянного проживания. И они возвращаются ближе к морю и горам.

– На то не наш резон, – возразил Платов. – Как прикажет матушка царица.

Все просьбы были изложены на листе бумаги, который передал русским офицерам толмач. Они пообещали вручить петицию Бухвостову, подступающему сюда с оставшимся отрядом.

Оставшись наедине, полковники обменялись мнениями.

– Что-то крутит бей, – усмехнулся Платов. – Слишком много требует!

– И даже не обмолвился, что крымчаки напали на аул Керим-бека, вырезали верных нам людей.

Освещая ночь, пылали полковые костры. С темнотой воздух посвежел, потянуло с Егорлыка зябкой сыростью. Полковники разъехались. Матвей Иванович спешился у своей палатки, передал коня Кошкину, через дверной проем вошел в походное жилище. Последовавший за ним ординарец зажег свечу и поставил ее в маленький шандалик. Платов снял мундир и надел меховую куртку, подаренную отцом при их встрече под Перекопом.

Вспомнился и он, и трое родных братьев. Слава про батюшку, Ивана Федоровича, полкового командира, по всему Дону разлетелась, сама царица за доблесть наградила его дорогой саблей! Где он теперь, Матвей точно не знал, то ли на Дунае, то ли в Польше… С детства отец был для него наставником и примером для подражания. И сабли, и пистолеты, и пику он опробовал еще ребенком, тайком брал в руки, точно заповедные игрушки. А вот в скачках превзошел самого отца! С отрочества был Матвей проворен, сметлив и увертлив не по годам, а среди разудалой черкасни считался драчуном. За это неоднократно родителем был порот и наказан трудом. Сейчас об этом Матвей вспоминал с озорной усмешкой…

Едва казачий полковник раскинул постель, застланную овечьими шкурами, и при горящей свече помолился пред иконкой, поставленной на вещевой сундук, как позволения войти испросил ординарец. Хотелось спать, и Платов с трудом сдержал себя:

– Чего тебе?

– Господин полковник, тут до вас добиваются три старых казака из сотни Полухина. Дюже волнуются!

– Впусти.

Трое немолодых станичников, в чекменях старого покроя, со снятыми папахами в руках, тут же вошли в тесную палатку. Перекрестились, заметив образок Спасителя.

– Что не спится? Об чем просите? – настороженно бросил Платов, огладывая бородачей. Похоже, они были из староверов. – Что за суматоха?

– Извиняйте, душа-командир, но просим нас выслухать, – начал красивый чернобровый казачина. – Дюже тревога одолевает, никак неприятель подкрадается… Птицы вещают!

Платов с недоумением уточнил:

– Какие такие птицы?

– Галки да вороны. Ночной грай завели! Оттеда, где балки в степу, ажник досюда слыхать! А почему? Люди всполошили! Вот и поднялись.

– Там ногаи кочуют. Должно, и спугнули…

– Господин полковник! – поддержал односума другой казак, с разбойничьим лицом и сипловато резким голосом. – Мы с малолетства косяки табунные пасли. И где они есть, где их топ, по слуху узнавали, по земельному гулу. Припадешь ухом к земельке – она и подскажет. Вот и зараз гудит она, гудит!

Платов накинул бурку и шагнул к выходу.

Апрельская полночь была свежа, напоена пресным духом глины, запахом цветущей алычи. Искристо мерцали звездочки. И в дремотной мгле, как будто не было ни звука. Платов, выбрав сухое место возле палатки, стал на колени, затем припал ухом к земле. Казаки и ординарец молча стояли позади. Наконец, Матвей Иванович пружинисто встал.

– Навроде скрип какой, почудилось. А гула никакого нет… Спать! Утро вечера мудренее.

– Мы выспамшись, – бодро ответствовал чернобровый. – Теперича и покараулить можно!

– Караульте! – приказал Платов, а ординарцу велел через командиров сотен выслать дополнительные дозоры.

Уснул Матвей Иванович в одну минуту, точно уплыл в ласковую темную бездну…

И привиделся ему престранный сон: будто идет он, молодой и веселый, вдоль Дона летним утрецом, спешит на свидание к любушке-молодайке. Вода в реке ясная, теплая, на голубой глади, точно как в небе, белобокие облака отражаются. И слышится песня славная, задушевная. И хочется ему узнать, кто и где ее поет? Но куда ни посмотрит, – никого нет. Вдруг навстречу идет по тропе чернец с палкой. Приближается, поднимает голову и – страх пронизал Матвея! – перед ним колдун с горящими глазами. Узнает в нем Матвей одного их ногайских мурз, которого встречал за Кубанью. «Что ты делаешь в Черкасском городке, – с недоумением спрашивает парень. – По какой нужде прибыл сюда?» Колдун злобно фыркнул: «Аль ты не признал меня? Я же Емельян Пугач, донской казак». – «Не видывал я тебя ни разу, потому знать не могу? Так это ты, супостат, безвинных губишь и всяких разор учиняешь?» Колдун предстал вдруг невысоким, стриженным под «горшок» мужичонкой. И дико захохотал! Задрожала земля, деревья закачались, и тьмой покрылось небо! От неожиданности замер Матвей, осматриваясь и ища выхода. Страшный вихрь налетел с южной стороны, повалил лес, и открылась степная даль. А по ней – скачущий дикий табун. Вороная эта туча стелилась по земле, мчалась прямо на него. Огнем охватило душу Матвея. Наперекор всему ринулся он вперед. Вот уже рядом косяк, уже видно, как злобно раздуваются ноздри, как косят глаза вороных! И в ту минуту раздался с небес твердый голос: «Не бойся. Я с тобой!» И занявшийся дух донца вновь стал спокоен. И ударил сверху золотой луч, и обозначил полосу, защитившую Матвея. С остервенением промчались дикари мимо, не причинив ему вреда…

И вновь на тропе возник чернец. В глазах его, расширенных от гнева, было еще больше ожесточения. «А! Ты еще жив, собака! Ну, обожди…» И по равнине под грозовыми тучами, на этот раз с западной стороны, вдруг поскакала невиданных размеров саранча. Всего удивительней было, что на ней были мундиры, а головки прикрывали треугольные шапки. Что за невидаль? Гигантские кузнецы, гудя, катились по земле, оставляя за собой черную безжизненную гладь. Тут уж не сдержался Матвей, подхватил с земли вербную орясину и давай молотить ею налево и направо, сокрушая саранчу, издающую картавые звуки, похожие на французскую речь. И много положил вокруг себя донец этой крылатой твари в мундирчиках, и не покидал его азарт, да вдруг снова задрожала земля, и предстал перед ним этот колдун огромным чудищем, о трех головах. «Никак Змей-Горыныч? – догадался Матвей. – Так он же только в сказках? Али наяву?» И бросился на него лютый оборотень, грозя сразу с трех сторон, но оглоушенный казачьей дубиной попятился, попятился…