Сергей Карпущенко - Беглецы Страница 22

13. ЗАВАЛИЛ!

Иван и Беньёвский из Большерецкой крепостицы вышли раненько, по неглубокому снегу двинули в сторону пихтовой рощицы, черневшей на расстоянии версты неполной от острожского бревенчатого тына. Был на Иване треух собачий и короткая шубейка нараспашку, на плече он нес рогатину, другой рукой удерживал на ремнях трех лохматых, немалого размера лаек, голодных и злых. Беньёвский же путался ногами в полах длинной куклянки, поглядывая на Ивана, замечал, как волновался тот.

– Сие еще философами древними замечено, – подбадривал юношу Беньёвский, – что страсть к женщине налагает на руки и ноги мужа неимоверно тяжкие цепи. Но зачем страшишься их, Иван? Путы Гименея и тяжелы и легки одновременно. А Мавра именно и есть та особа, ради которой любой мужчина оденет цепи добровольно.

– Возможно, вы правы, да токмо нрав Мавры столь своеобычным мне все больше представляется, что призадумаешься. Вот за шкурой послала, а нужна ей та шкура, как волку репа. А вас со мною отрядила на кой ляд?

– Я думаю, печалясь о целости твоей, в помощники...

– Хорош помощник! – фыркнул Ваня. – Голыми руками, что ль, валить медведя станете? Хоть бы топорик захватил, а то баловство ребячье получается. Вы, господин Беньёвский, всей меры опасности не ведаете, посему и вышли налегке. Эка глупость!

Беньёвский отозвался виновато:

– Воевода ссыльным оружными ходить не дозволяет. Зачем же накликать его неблаговоление? К тому же я на твою сноровку полагаюсь. Чай, убивал уже медведей?

– Двух положил уже, – не без гордости откликнулся Иван, – но рогатиной – ни одного. Первого из фузеи застрелил, другого убил смешным манером...

– Как же?

– Да по-камчадальски. Бревен к ручью натаскал, где водопой себе медведь устроил, да так одно на другое уложил, что от медвежьего касанья они на него и покатились и завалили насмерть.

– Ловкий способ!

– А с бревнами вообще немало проделок охотничьих чинить можно. Бывает, подвесят на суку бревно потяжелей над тропой, где медведь гуляет. Зверь пойдет и лапой его качнет непременно – чего-де висит! А как приметит, что в движение пришло, – паки бревно качать начинает, пуще и пуще, покуда его о древесный столб не ударит и до смерти не зашибет.

– Смотри-ка! – искренне удивился Беньёвский, а Иван, видя впечатление, продолжал:

– Есть и позабавней способ. Вначале отыщут берлогу и устье ее бревнами заложат. Медведю же дышать надобно, вот он те бревна и начнет убирать, но из берлоги не вылезает и затаскивает их к себе, вовнутрь. Охотники снова устье заложат – медведь опять уберет, и так таскает к себе бревна, пока ему и повернуться неможно будет. Тогда охотники берлогу сверху разроют и медведя, беспомощного вовсе, рогатинами колют.

– Да, сметлив простой мужик! Барин бы не догадался! – с восторгом заметил Беньёвский.

– А ему жить надо, мужику, вот он и смекает. Ладно, вот и роща. Я там третьего дни берлогу высмотрел. Пудов на пятнадцать медведь тот, мыслю.

Уже зашли они в рощу. Иван остановился, осмотрел рогатину. Ратовище – прямой осиновый стволик аршина два с половиной в длину – оглядел внимательно, кончик пера широкого попробовал пальцем, за палочку-поперечину подергал, что на сыромятном ремешке болталась. Потом, еле сдерживая ярившихся собак, в глубь рощи двинул.

Снега здесь было побольше, так что полы куклянки Беньёвскому задирать пришлось. Добраться до полянки уж нетрудно было – снег ближе к ней притоптан кем-то. Юноша лишь бровями одними показал Беньёвскому на холмик, что белел меж двух поваленных друг на друга пихтовых стволов. Кора их над холмиком отчего-то желтоватой была, словно кто-то нарочно метил охрой это место.

– Вона берлога. Вишь, надышал медведюга, изжелтил все, – объяснил Иван. – А на соседних деревах – закуси, пометы его, чтоб знали звери – мол, я тут лежу. Ну, будет ноне жарко, мил человек. Отойди подале – зачинать буду, – и Иван трижды перекрестился.

Беньёвский, отходя назад, оборачивался и видел, как снимал Иван шубейку, как отвязывал осатаневших от близости зверя собак, рвавшихся к берлоге. Со звонким надрывным лаем, со стоящей дыбом шерстью кинулись лайки вперед, над самым устьем берлоги заплясали, дико, взахлеб визжа, бешено крутились на челе медвежьей лежанки, сшибая по нечаянности одна другую и дивясь, должно быть, собственной смелости. Иван медленно пошел к берлоге, притаптывая дорогой снег, – готовил местечко для схватки. На берлогу влезать не стал, а, стоя рядом, тупой конец рогатины пропустил в устье черное, трижды пихнул им в нутро берлоги и быстро вынул, словно испугавшись дерзости своей, потом попробовал еще и еще. Но зверь не выходил. Тогда охотник осмелел настолько, что взобрался на чело берлоги и уже совсем безрассудно, дерзко стал пихать рогатиной в медвежье логово.

Рев вначале послышался негромкий и глухой, как из бочки. Иван пихнул еще. Теперь медведь ревел недовольным высоким тоном обиженного. Собаки не выдержали, в сторону отпрыгнули. Спустился и Иван. Теперь было слышно, как внутри берлоги ворочался, кряхтел и урчал медведь, трещали ветки, шуршали листья, что нагреб он в берлогу для мягкости во время зимней долгой спячки.

Вначале появилась лишь одна его лапа, которая на белом снеге с длинными, в полвершка, когтями выглядела жуткой и безжалостной. Потом показалась и медвежья морда, голова со слипшимися от гноя глазами, неприметно крошечными. И вот уже, разваливая устье, вылезал наружу сам хозяин берлоги, оглушительно рычащий и мотающий зачем-то головой, с которой сыпались на снег приставшие к шерсти сучки и прелые листья.

Медведь стоял у самой берлоги и не трогался в места, крошечными глазками смотрел непонимающе на давящихся лаем собак. Он был огромный и старый, и шкура его, так необходимая охотнику, была тоже старой и некрасивой, с большими проплешинами и лишаями. Медведь стоял и ревел, будто не зная еще, что ему предпринять, а собаки, ободренные его неподвижностью, стали подскакивать к зверю, норовя ухватить зубами его задние лапы. Медведь, казалось, до тех пор и не понимал, что с ним происходит, покуда одной из собак не удалось схватить его за ляжку. И вдруг он словно ожил, проснулся, повернулся к собаке так быстро, что отпрыгнуть она не успела, и резанул ей брюхо когтями передней лапы. Пронзительно взвизгнув, собака болтнула лапами в воздухе и упала с распоротым брюхом на снег, откуда, дымясь на морозе, полезли блестящие внутренности. Пару раз тихо пискнула и замокла.

Другие лайки кидались на зверя уже осмотрительней, а скоро и вовсе стали в стороне и, вытянувшись в струнку, с напряженными лапами и хвостами, надсадно лаяли, не решаясь приблизиться к медведю.