Александр Дюма - Изабелла Баварская Страница 23

Несметная толпа сразу же молча разошлась, подле костра остался только старик, и каждый спрашивал себя, уж не сам ли сатана явился за душой грешника.

Старик этот был человеком, чья дочь стала жертвой насилия Бетизака.

ГЛАВА VI

А теперь, если читатель желает в подробностях представить себе описываемые события и готов для этого вместе с нами покинуть стены Безье; если он согласен оставить цветущие равнины Лангедока и Прованса, их знаменитые города, где звучит язык, пришедший из древних Афин и Рима; оставить сребролистые оливковые рощи, воды, что струятся в густо поросших олеандром берегах, омываемых волной, еще теплой от лучей босфорского солнца, — если он готов покинуть все это ради гористой Бретани, ради ее вековых дубрав и древнего языка, ради ее зеленых океанских пучин, тогда давайте перенесемся в окрестности древнего Ванна, остановимся в нескольких лье от этого города и войдем в укрепленный замок — надежную резиденцию одного из тех могучих феодалов, которые в любую минуту готовы превратиться в опасных бунтовщиков. Там, отворив резную дверь низкой столовой, мы увидим двух человек, сидящих за столом, на котором стоит чеканной работы серебряный кубок, наполненный вином и пряностями. Видимо, один из них был с этим напитком в большой дружбе, между тем как другой от питья воздерживался, словно бы по предписанию медиков, и всякий раз, когда товарищ, бывший не в состоянии заставить его выпить до дна драгоценную влагу, пытался хотя бы подлить ему в неполный стакан, тот упорно накрывал свой стакан рукою.

Первый, означенный нами как противник трезвости, был человек лет пятидесяти-шестидесяти, состарившийся под боевыми доспехами, которые и сейчас покрывали его с головы до ног; смуглый, чуть порозовевший лоб этого человека, обрамленный расчесанными на пробор седеющими волосами, был изборожден морщинами, причем не столько от старости, сколько от тяжести шлема; он опирался локтями о стол, положив подбородок на сильные руки, так что рот его, спрятанный в густых усах, которых он то и дело касался нижней губой, оказывался как раз на уровне серебряного кубка, куда он поминутно заглядывал, словно следя за убывающей при каждом очередном глотке влагой.

Второй был красивый молодой человек, одетый в шелк и бархат; небрежно развалившись в широком герцогском кресле и положив голову на его спинку, он не менял этой позы, лишь время от времени, как мы видели, протягивая руку, чтобы накрыть ладонью свой стакан, когда старый воин пытался подлить ему напиток, достоинства которого они столь различно ценили.

— Ей-Богу, кузен де Краон, — воскликнул старик, в последний раз ставя кубок на стол, — хоть вы по женской линии и происходите от короля Робера, вы, по правде сказать, весьма философски отнеслись к оскорблению, которое нанес вам герцог Туренский!

— Да что же, ваша светлость, мне оставалось делать против брата самого короля? — отвечал Пьер де Краон, не меняя позы.

— Брата короля? Пусть так… Впрочем, я бы с этим не посчитался. Ну и что ж из того, что брат короля? Он всего-навсего герцог и дворянин, такой же, как я, и, поступи он со мной, как поступил с вами… Но я никогда бы этого не допустил, а потому и говорить о нем не будем. Однако, скажу вам, существует человек, который все это затеял…

— Надо думать, — равнодушно ответил де Краон.

— И человек этот, скажу вам… — продолжал герцог Бретонский, вновь наливая в свой стакан и поднося его к губам, — человек этот… это столь же верно, как и то, что сей напиток, который вам, видать, не по вкусу, состоит из отличнейшего дижонского вина, лучшего нарбонского меда и отборных пряностей, привезенных из Азии… — Герцог опорожнил стакан. — Так вот, человек этот не кто иной, как мерзавец де Клиссон!

И он ударил по столу стаканом, зажатым в кулаке.

— Совершенно с вами согласен, — по-прежнему безучастно ответил Пьер де Краон, словно решивший выказывать тем больше спокойствия, чем большую горячность станет выказывать герцог Бретонский.

— И вы оставили Париж, будучи в этом уверены, даже не попытавшись отомстить?

— У меня мелькнула такая мысль, но помешало одно соображение.

— Какое же? — поинтересовался герцог, откинувшись в кресле.

— Какое? Сейчас вам отвечу, — сказал Пьер, облокотившись о стол, оперев подбородок на руки и пристально глядя в лицо герцогу. — Я подумал: этот человек, оскорбивший меня, простого рыцаря, однажды нанес куда более дерзкое оскорбление одному из первых людей Франции, герцогу, да еще столь могущественному и богатому, что он мог бы вести войну с любым королем! Герцог этот подарил знаменитому Джону Шандосу Гаврский замок, и когда объявил де Клиссону об этом даре, который он, разумеется, был вправе сделать, де Клиссон, вместо того чтобы выразить одобрение, воскликнул: «Черта с два, милостивый государь, англичанин будет когда-нибудь моим соседом!» В тот же вечер Гаврский замок был взят, а на другой день его стерли с лица земли. Уж не припомню точно, кому коннетабль нанес такую обиду, но знаю, что есть некий герцог, которому она была нанесена. Ваше здоровье!

Пьер де Краон взял свой стакан, залпом опорожнил его и поставил на стол.

— Клянусь своим отцом, — побледнев, воскликнул герцог Бретонский, — этим рассказом вы, кузен, замыслили нас обидеть! Ибо вы отлично знаете, что все это случилось с нами, однако вам хорошо известно и то, что спустя полгода оскорбитель стал узником того самого замка, в котором мы сейчас находимся…

— …и из которого он вышел целым и невредимым.

— Да, заплатив мне сто тысяч ливров, отдав один город и три замка…

— …но сохранив свою проклятую жизнь, — продолжал де Краон, повышая голос, — жизнь, которую могущественный герцог Бретонский не осмелился у него отнять, убоявшись навлечь на себя ненависть государя. Сто тысяч ливров, один город и три замка! И это месть человеку, который имеет миллион семьсот тысяч ливров, десяток городов и два десятка крепостей! Нет уж, мой милый кузен, давайте говорить откровенно: де Клиссон был обезоружен, сидел, закованный в цепи в самой мрачной и глубокой из ваших темниц, вы смертельно его ненавидели и все-таки не осмелились предать смерти!

— Я дал приказ Бавалану, но он его не исполнил.

— И правильно сделал, потому что, когда король потребовал бы выдать Бавалана как убийцу коннетабля, тот, кто давал убийце приказ, быть может, убоялся бы королевского гнева и действовавший всего лишь как орудие был бы, возможно, покинут тем, чья рука его направляла, а ведь чем тоньше меч, тем легче его сломать.

— Кузен, — сказал герцог, поднимаясь, — вы, сдается мне, сомневаетесь в нашем слове? Мы обещали Бавалану защитить его, и мы, клянусь Богом, защитили бы его от кого угодно, будь то французский король, германский император или папа римский.