Александр Архиповец - Альтернативная реальность Страница 23

Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул нам прямо в лицо. Студил, охлаждал разгоряченные лица, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы, шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Голубое небо над барашками облаков как-то незаметно заменила молочно-белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью. Хорошо бы успеть до дождя.

— Не отставайте! — крикнул братьям и перевел коня в галоп.

Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое-кто кланялся, еще и шапки снимал.

Ну, вот и мы совсем как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать дорожную пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего-навсего – неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами…

Лес давно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Крепкие, высокие, гордые красавцы, не желавшие склонять головы перед разгулявшимся ветром. Они лишь неодобрительно шумели кронами, роняя на землю чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.

Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да им же всего-навсего три недели отроду! Три!

Теперь уже я разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать…

Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена каменным забором. У ворот нас встретила стража:

— Кто такие, чего нужно? — спросил высокий худой казак с "шаблею" на боку и пистолем за поясом.

Другой, совсем еще юноша, буравил меня темно-карими глазами из-под насупленных широких черных бровей. Одет был небогато – сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.

"Прикоснувшись" к его мозгу, спешно ретировался. Обожгла клокочущая вулканом зависть. Дикая, неуемная… Моя одежда, оружие, конь, сбруя, все то, чего он был несправедливо лишен, — злило, даже более того – приводило в ярость. Слуги и те…

— К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полковника Ивана Искры, — не считая нужным скрывать, гордо провозгласил я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.

С каким удовольствием сейчас меня послали бы подальше, а то и вовсе…

— Лизоблюды, холуи поганые! — скрипел зубами старший.

Лицо юноши побагровело, глаза налились кровью, а крепко сжатые губы побелели. Судорожно вцепившись в саблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, его товарищ заступил дорогу.

— Не нужно, Петре! Говорю тебе, все, хватит! Обоих погубишь! Хай им грець! Даст Бог… проезжайте! От греха подальше, езжайте, говорю!

За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.

Возле крыльца стояла открытая карета – "брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.

Бегло осмотрел дом: большие окна с прозрачными, вместо уже ставших мне привычными зеленовато-мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивных кованых петлях. И чистота… удивительная, непривычная глазу чистота. В парке, на дорожке, на ступенях…

Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в платье из добротного сукна и кожаные башмаки слуга.

— Чего пан изволит? — тон мягкий, услужливый, но в нем сквозит скрытое пренебрежение, а во взгляде – ехидца. Мол, видали мы таких гостей…

Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать в дорожной пыли подошвы башмаков, которыми явно гордился.

Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не разозлился. Скорее наоборот…

На этот раз, желая не афишировать пусть и не тайную, но конфиденциальную миссию спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По-другому его и назвать-то было сложно. С наслаждением поймал расстроенный взгляд, считавший грязные пятна на ступенях.

Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:

— Милейший, ну-ка, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.

— Уж не случилось ли чего? — пробормотал растерявшийся дворецкий.

Лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник, испугался. Пренебрежение и скрытое ехидство словно ветром сдуло. Все-таки есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье…

Уж не знаю, как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы никак не входило.

— Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! — окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся. — Иди уже, докладывай.

— Сейчас, пане, доложить никак не могу, — извиняющимся тоном лепетал он. — У генерального судьи панна Мирослава Дольская. Но как только… я сразу же… Пожалуйста, немного подожди…

В конце фразы дворецкий и вовсе замялся, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее скрыться за приоткрытой дверью, но, вспомнив что-то важное, задержался:

— Еще раз извини, пане… Как о тебе доложить?

— Зовут меня – Андрий Найда. Так и докладывай.

Похоже, он так мне и не поверил. Неловко столкнувшись с выходившими из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.

— Извините! Ох, извините меня, пани Мотря. Совсем старый стал… подслеповатый.

— Ничего, Степан, ничего. Иди с Богом… — успокоила его молодка.

Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, расшитой золотыми цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в красных сафьяновых туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и молочно-белыми, слегка мерцающими жемчужинами в ушах. Ее пышные волосы непослушными прядями рвались на свободу из-под шелковой повязки.

На вид девушке лет двадцать, и она могла бы прослыть красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинки на переносице и лбу.

— Настя! — окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. — Настя, пойдем!

Окинув меня неодобрительным взглядом, нетерпеливо дернула ее за рукав.

— Да что с тобой? Пошли, говорю.

Настя, как бы очнувшись, опустила глаза, зарделась ярким румянцем. Совсем еще юная, не более шестнадцати. Худощавая, с чуть детскими чертами лица, нежной кожей, зелеными глазами и светлыми, почти золотистыми волосами – в ней, несомненно, присутствовала добрая доля польской крови. Светло-зеленое платье, синий бархатный кунтуш, кожаные сапожки, бирюза в ушах и агатовое "намысто" на шее.