Александр Старшинов - Наследник императора Страница 23

Вокруг царя собралось около двух десятков воинов. В основном пилеаты, но простых коматов тоже хватало. Четверо здоровенных парней, явно телохранители, высились за спиной совсем не низенького Децебала. А рядом с царем стоял Сабиней. Как ни верти, а мимо никак не проскочить: Сабиней центуриона непременно узнает. Приск медленно сполз вниз — поглубже в яму под ветки, осторожно перевел дыхание. А даки как назло приближались. Римлянин боялся дышать.

— Где Лонгин? Его захватили? — спросил Децебал.

— Еще нет. Он в лагере, в палатке, — отвечал Сабиней.

— Почему ты медлишь?

— Царь царей… — Сабиней явно растерялся. — Я подумал, ты прежде захочешь встретиться с легатом.

— Зачем? Мы все обговорили давным-давно. Я встречусь с ним в Сармизегетузе.

— Ты нарушишь данное слово?

— Именно так. Как нарушили его римляне, напав на мое царство. — Голос Децебала стал удаляться. — Почему работы остановлены?

— Везина забрал мастеров в Костешти. Осталось несколько человек, способных тесать камень или таскать землю. Но ни одного, кто бы знал, как возводить крепость.

— Если наш план удастся, — ответил Децебал, — Банита нам не понадобится. Если же нет, мы все равно не успеем ее восстановить. Пусть Везина отстраивает Костешти, Турн — Пятра Рошие. Иди вниз, Сабиней, иди!

Судя по звуку шагов, Децебал теперь обходил крепость. А Приск по-прежнему не находил возможности выбраться из своего укрытия и удрать, чтобы предупредить Лонгина. Сейчас, когда каждый миг был на счету, он сидел в идиотской ловушке и не мог сдвинуться с места. Что делать? Попытаться спуститься вниз по отвесному западному склону и опередить Сабинея? Дело безнадежное. Все, чего он добьется, — это свернет шею, в лучшем случае. В худшем — переломает руки и ноги, но останется в живых. Приск стал ощупывать пояс — кинжал, фляга… Фляга… Единственный человек в свите Децебала, который знал его в лицо, — Сабиней. Но молодой дак отослан назад в лагерь.

Центурион сорвал с пояса флягу, зубами выдрал пробку, сделал пару глотков, а затем с намеренным шумом, держа флягу в левой руке, выполз из своего укрытия на четвереньках. Встал, пошатываясь…

— А что, уже у-утро? — проговорил он пьяным голосом, разумеется, на дакийском наречии. Если какой-то акцент и был в его речи, то пьяный говор, фырканье, плевки и икание умело все скрыли. — А когда утро успело… ик… наступить… — Он вспомнил, как актер на сцене театра Марцелла в Риме изображал пьяного, и направил указательный палец в грудь Децебалу. — А ты кто? — При этом Приск демонстративно глотнул из своей фляги.

— Что за нелепый пьянчуга? — спросил Децебал у кого-то из свиты.

— Наверняка один из тех, что не сгодились Везине или Турну. Вот и оставили бездельника здесь… — буркнул один из спутников дакийского царя. — Остальные сидят внизу, а этот, верно, надрался накануне так, что идти не мог.

— Ступай вниз к своим! — приказал Децебал. — Вижу, недаром Деценей[47] запрещал выращивать лозу. Вот что ее буйный сок делает с людьми! Отдай мне флягу! — потребовал Децебал.

— Да ни за что… ик… — Приск попятился.

Но один из телохранителей царя подскочил к римлянину, вырвал флягу из его рук и с поклоном передал царю.

— Верховный жрец обязан заботиться о душевном и телесном здоровье своего народа. — Децебал демонстративно вылил отличное вино из запасов Лонгина на землю. — А теперь вниз! Живо! — Он швырнул флягу Приску. — Облейся ледяной водой!

Центурион, догадливый, ее не поймал, поднял с земли — и то не с первой попытки.

— Вниз, сейчас… иду… — Приск развернулся и, словно полностью одурев от винных паров, побрел к отвесному склону.

— Стой! — заорали сразу несколько голосов. — Не туда!

Он обернулся. Застыл, пошатываясь. Какой-то высокий немолодой комат ухватил его за шкирку и поволок к северному пологому склону.

— Сюда, пьяная твоя рожа! Сабазий тебе зенки залил, совсем ничего не видишь — вмиг шею сломаешь!

— Угу… — пьяно оскалился Приск и, выделывая ногами хитроумные петли, устремился вниз.

Сначала бежал от одного дерева к другому — обнимая уцелевшие буковые стволы на склоне, а потом, когда уже скрылся из глаз Децебала и его свиты, понесся вниз, разгоняясь. Первым делом надо было догнать Сабинея и успокоить, не дать ему задержать Лонгина. Потом сесть на лошадей и мчаться назад к перевалу. Шанс ускользнуть был невелик, но все же имелся.

На счастье, Сабиней спускался неспешно, Приск нагнал его на середине спуска.

Центурион устремился на своего давнего врага с ревом, выкрикивая все знакомые ругательства на дакийском и приправляя их римскими. Сабиней обернулся и опешил. В первый миг он, как прежде свита Децебала, принял несущегося на него человека за перепившего накануне ремесленника. Посему Сабиней встретил нападавшего не клинком, а кулаками. И в следующий миг римлянин с даком в обнимку покатились с холма, немилосердно валтузя друг друга. Сабиней был сильнее, зато Приск — куда ловчей. В конце концов Приск наградил дака двумя хорошими ударами в челюсть да еще и головой грохнул того о камень — брызнула кровь. Приск, бросив обмякшее тело на склоне, устремился дальше к лагерю.

В палатку Лонгина Приск влетел, как сорвавшаяся с тормозов повозка с лесом, набиравшая скорость добрую милю по крутому склону.

— Мы уходим немедленно, сейчас же! — выпалил он, спешно сбрасывая варварские тряпки и облачаясь в свою тунику. — Снимай лорику, живо! — приказал игравшему его роль ауксиларию. — Я сказал — живо! Это западня. Немедленно, сейчас же, назад, к перевалу.

Пока говорил, пальцы спешно застегивали ремни пояса с мечом.

— Центурион, объясни в чем дело! — потребовал Лонгин.

— Сейчас. — Приск на миг перевел дыхание, потом сообщил: — Децебал собирается захватить тебя в плен. Тебя и всех нас.

— И что в этом такого ужасного? — спросил без тени волнения Лонгин.

— Но ведь… — Приск опешил. — Плен… — только и сказал он одно страшное слово.

В Дакийскую войну не было ничего страшнее плена — даже смерть или тяжкое ранение не так пугали, как плен. Почти сразу вслед за началом военных действий стало известно, что даки отдавали пленников своим женщинам, а те уж резвились на славу — вырезали глаза и срамные органы, живьем клали на горящие поленья да еще поливали тела топленым жиром. Потом черные гнилые головы убитых, насаженные на колья, таращились пустыми глазницами со стен дакийских крепостей.

Кажется, Лонгин понял, о чем думает в это мгновение центурион.