Йоханнес Йенсен - Ледник Страница 23

И все повадки ледниковых людей стали иными, нежели у их далеких первобытных предков; они не вскакивали и не мчались, как бешеные, в сокрушительном порыве, не бросались вдруг на землю и не почесывались где придется, как народ лесов: житье-бытье приучило их сначала хорошенько обдумать любое дело и потом уж действовать. Они жили не только мгновением, как баловни вечного лета первобытных лесов; им приходилось все запоминать и предусматривать, если они хотели пережить все времена года. Взамен довольно безобидной страстности первобытного народа они усвоили самообладание, похожее на хладнокровие. Важность задач вынуждала их дважды обдумать любое дело и не торопиться с его выполнением. Вот что сделало их сосредоточенными и с виду грустными; в их жилищах не слышалось беззаботного щебетанья, как в лесных шалашах. Но радость жизни и пылкость нрава были глубоко заложены в их натуре и все крепли, хоть и редко прорывались наружу. В этом смысле они все были похожи на Дренга, про спокойствие которого в течение всей жизни сложились в его роду целые предания, как и про бешеные вспышки его первобытных сил в двух-трех особых случаях. Рассказывали, что никто никогда не видел, чтобы он смеялся, и вместе с тем имелись доказательства, что он наслаждался жизнью шире, чем какое-либо другое живое существо; поэтому он и стал бессмертным! Одноглазый старец пользовался среди народа льдов все большим и большим уважением, переходившим в смутный страх; каждый пережиток его времен почитался священным. Все вело свое начало от него.

Жизнь на скалистом острове на протяжении многих-многих поколений (скольких – никто не мог запомнить) и многих тысячелетий во всем походила на жизнь Дренга и Моа, первых прародителей, и кончилось тем, что все в этой жизни было признано незыблемым раз и навсегда.

Мужчины изготовляли оружие и охотились. В этом отношении не происходило никаких перемен, кроме той, что дичь попадалась все реже и реже и приходилось рыскать за нею все дальше; зато все семьи стали держать ручных оленей, которых и резали в случае неудачной охоты. Главной добычей звероловов считался мамонт; еще с незапамятных времен люди льдов объявили ему войну, загоняя его в ямы и убивая гарпунами. Беда только, что и мамонтов становилось все меньше и приходилось разыскивать их на дальних скалистых островках, после долгих странствий по Леднику.

Поэтому не мудрено, что возвращение звероловов, после долгого отсутствия, с вестью о такой добыче вырастало в целое событие и поднимало на ноги все население; по всему острову раздавались трубные звуки, извлекавшиеся из Мамонтова бивня, и радостные крики. Сигнал этот относился главным образом к тому роду, к которому принадлежал счастливый зверолов, первым выследивший мамонта. И весь род снимался с места, все способные ходить и ползать отправлялись по Леднику в многодневный путь к тому месту, где лежала исполинская добыча, забирали с собою огонь, шкуры, юрты, и вокруг мамонта вырастало целое становище, где начинались нескончаемые пиры; объедались до бесчувствия. Счастливые люди, кишевшие вокруг мамонта, сами походили на зарезанных – в крови с головы до пят; они сбрасывали с себя шкуры и в чем мать родила кидались с головой в дымящуюся утробу гиганта, каждый предварительно запасался кремневым ножом, только что обтесанным и еще пахнувшим гарью, словно его опалила молния. Женщины задирали на себе одежды до самой шеи и бешено рычали, прыгая между тушей мамонта и кострами. Творились неописуемые вещи, все дозволялось при убое мамонта.

Пиршество начиналось с теплого желудка мамонта, набитого полупереваренной пищей – целыми копнами иголок лиственницы, мохом, тмином, корою и ягодами, – опаленной и сдобренной желудочным соком; эта лакомая каша так и просилась в желудки пирующих и как будто растекалась у них по всем жилам – они ведь редко отведывали растительной пищи. Каша эта была любимым блюдом и Одноглазого на склоне лет; он любил говорить, что она напоминает ему его юность, проведенную в смолистых первобытных лесах. Поэтому добрая часть желудка мамонта с начинкой откладывалась для принесения в жертву на могильном кургане Дренга, по возвращении домой. Старые звероловы умели пересказывать слышанное от прадедов, которые, в свою очередь, слышали от своих предков про любимое лакомство Дренга. К преданию этому добавлялось как нечто особенно достопримечательное, что люди льдов во времена Дренга, его сыновей и внуков были еще настолько малочисленны, что им со всеми их домочадцами как раз хватало одного мамонта, чтобы наесться досыта. Вот, значит, как давно это было! Теперь же ледниковые люди, соберись они все вместе, запросто сожрали бы в один присест столько мамонтов, сколько у человека пальцев на руках, да и на ногах в придачу.

Старые предания и песни, минувшие времена и судьбы – все оживало во время этих мамонтовых пиров; опьянение мясом развязывало языки, порождало ужаснейшие кошмары и разжигало фантазию. Люди упивались достоверными и увлекательными рассказами о том, как какой-нибудь мамонт в бешеной ярости затаптывал охотников насмерть, – этакий бесстыжий мамонт, не пожалевший голодных людей! Когда же наедались досыта, до того что последний кусок застревал в глотке, фантазия объевшихся сама собой начинала рисовать сверхъестественного мамонта. Увиденного божественным прародителем или даже (это обычно бывало после доброй порции мамонтовых почек) ими самими зимней ночью на Леднике – огромного старого самца с бивнями, достававшими до северного сияния, и белой, как снежные хлопья, шерстью – самого отца-мамонта, предвещавшего голод! После такого обжорства у кого-нибудь непременно обнаруживался скрытый до поры до времени дар песнопения; и после этого много славных песен переходило из уст в уста, песен, отдававших жирной гарью костра, жареным мясом и мерцающими звездами!

Уходя домой, племя забирало с собой мамонта всего без остатка, так сказать, со всеми потрохами, костями и кожей. Несъеденное на месте мясо резалось на ломти и уносилось в корзинах домой для вяления. Шерсть шла на одежду и законопачивание жилищ; кости, кишки, жилы тоже имели свое назначение, все годилось для дела. И вот, когда все было доставлено домой, начинался дележ. Это требовало особенно много времени, так как всем обитателям скалистого острова полагалось по доле, согласно известным незыблемым обычаям.

Ледниковые люди всегда делили между собой мамонта; с тех самых пор еще, как Дренг Древний сам заправлял убоем и заботился о том, чтобы все и каждому досталось поровну. Так и повелось из рода в род, но только чем дальше, тем труднее становилось это исполнять: люди так размножились, что прямой дележ стал невозможным; приходилось действовать по обстоятельствам, установленных предками законов дележа никоим образом нельзя было нарушить; но размножение племени вынуждало прибегнуть к новым толкованиям этих законов, а это скоро так запутало сами законы, что лишь немногие умели в них разобраться. Прежде всего выделялась часть счастливому зверолову, выследившему добычу; ему полагался один из бивней, из которого он делал себе великолепный рог, чтобы трубить, или новые превосходные гарпуны. Второй бивень полагался Одноглазому и приносился в жертву на его могиле вместе с частью желудка мамонта и прочего добра; затем мясо и все остальное делилось согласно строгим правилам: род, которому посчастливилось убить мамонта, получал главную долю, а остальные роды – по степеням их родства, так что не оставалось ни одной семьи, которая не получила бы своей доли, хотя бы и крохотной. Всего больше доставалось, разумеется, роду Гарма, происходившему от первенца Одноглазого; роду этому принадлежало право принимать жертвы, приносимые Одноглазому. И, несмотря на то что недолго было съесть мамонта, один такой экземпляр мог задать хлопот одной семье на несколько лет, а всему острову, по крайней мере, на большую часть зимы – столько всякой всячины можно было сплести и свить из шерсти, кишок и жил. Да, просто удивительно, сколько всего содержало в себе такое животное, которое, как бы велико оно ни было, издали казалось лишь букашкой, ползающей по Леднику!