Артур Конан Дойл - Приключения Михея Кларка Страница 23

Отец возложил на мою голову руку и призвал на меня благословление неба. Затем он отвел в сторону Саксона, и я услыхал звон золота. Из этого я заключил, что отец дал Саксону денег на дорогу. Мать прижала меня к своему сердцу и всунула мне в руку небольшой листок бумаги.

— Эту бумажку ты прочти в свободное время, — сказала она, — я буду счастлива, если ты станешь исполнять наставления, которые на ней написаны.

Я обещал матери исполнить ее просьбу, а затем, вырвавшись из ее объятий, вышел на темную деревенскую улицу. Мой длинноногий товарищ следовал за мной.

Было около часа утра, и все жители села давно спали. Мы миновали „Пшеничный Сноп“ и дом старого Соломона. Что бы сказали мои друзья, если бы увидели меня в полном воинском снаряжении? Вот и дом Захарии Пальмера. Конечно, и он спит. Но нет, дверь внезапно растворилась, и плотник выбежал на улицу. Его длинная белая борода развевалась, так как дул свежий ночной ветер.

— Я ждал вас, Михей! — воскликнул он. — Мне говорили о высадке Монмауза, и я догадался, что вы не станете терять времени. Благослови вас Бог, мой мальчик, благослови вас Бог! У вас сильные руки, но мягкое сердце. Вы добры к слабым и суровы к угнетателям. Знайте, что любовь и молитвы всех тех, кто вас знает, будут с вами.

Я пожал его протянутую руку, и мы двинулись далее. Не раз я оглядывался назад. Старик продолжал стоять, говоря нам свои добрые пожелания. Это был последний человек, которого я видел в своей родной деревне.

Через поля мы добрались до дома Витера, того фермера-вига, у которого находились наши лошади. Здесь Саксон надел кольчугу и каску. Лошади ожидали нас уже оседланные и взнузданные, ибо отец, как только узнал о высадке Монмауза, сейчас же дал знать Витеру, что лошади скоро понадобятся. В два часа утра мы, вооруженные и верхами, уже подъезжали к Портсдаунской горе, направляясь в мятежный лагерь.

Глава VIII

НА ВОЙНУ

Взобравшись на Портсдаунскую гору, мы оглянулись. Налево, внизу, виднелись огоньки Портсмута и очертания кораблей в его гавани, а направо Бэрский лес весь пылал.

Это зажгли костры, игравшие роль сигналов. Население извещалось о вторжении неприятеля. На вершине Ботсера пылал целый столб огня; огни, постепенно умножаясь, уходили на север в Беркширское графство и в восточную часть Суссекса. Сигнальные огни состояли из громадных куч хвороста и смоляных бочек, воткнутых на высокие шесты. Около Портчестера нам пришлось проехать совсем близко от одного из этих сигнальных костров. Сторожа, заслышав топот лошадиных ног и звяканье оружия, громко закричали „ура“. Они приняли нас за королевских офицеров, отправленных на запад.

Саксон, как только оставил порог нашего дома, сейчас же снял с себя маску благочестия, в которой он щеголял перед отцом. В то время как мы галопировали в темноте, он отпускал двусмысленные шуточки и распевал не всегда приличные песни.

— Черт возьми! — воскликнул он откровенно. — Приятно чувствовать себя свободным. Можно, по крайней мере, говорить свободно, не прибавляя к каждому слову аллилуйя или аминь.

— Но ведь вы же сами затеяли эти благочестивые упражнения, — ответил я сухо.

— Да, вы правы, ей-Богу, правы. На этот раз вы попали в точку. У меня такое правило: уж если нужно делать что-либо, делай это дело первый и обгоняй всех, что бы там ни было. Это чертовски хорошее правило, благодаря ему я получил эту славную лошадку. Скажите, разве я вам не рассказывал, как меня взяли в плен турки? А это преинтересно. Я был отправлен в качестве военнопленного в Стамбул. Всех нас было взято в плен сто человек, а то, пожалуй, и больше. Часть их погибла под палками, а другие и до сих пор сидят на султанских галерах, прикованные к веслам. Эту жизнь им придется вести до смерти. А смерть их заранее известна: одних турецкие надсмотрщики плетью запорют, а других избавит от рабства и страдания генуэзская или венецианская пуля. Только мне одному удалось выбраться на свободу.

— Но как же вам удалось бежать? — спросил я.

— Этим я обязан разуму, который мне дарован Провидением, — любезно объяснил Саксон. — Я заметил, что у этих неверных есть слабая сторона очень уж они преданы своей проклятой религии. Вот я и стал работать в этом направлении. Прежде всего я стал приглядываться, как совершает свои утренние и вечерние молитвы наш приставник. Выучившись молиться по-турецки, я и сам стал проделывать то же, что и турок, но только с тою разницей, что молился я гораздо дольше его и с несравненно большим рвением.

— Как?! — воскликнул я в ужасе. — Вы притворились магометаннином?

— Ничего подобного, я совсем не притворялся, а на самом деле перешел в мусульманство. Конечно, это между нами. Смотрите не рассказывайте об этом в лагере Монмауза. Там, наверное, много этих благочестивых ханжей, которые меня поедом съедят.

Я был страшно поражен этим бесстыдным признанием. И такой-то человек руководил благочестивыми упражнениями в христианском доме! Я прямо не мог говорить от неожиданности, а Децимус Саксон, пропев несколько куплетов какой-то очень легкомысленной песенки, продолжал:

— Молился я по-турецки упорно, и вот меня отделили от прочих пленников и перевели в особенное помещение. Тогда я удвоил свое мусульманское усердие. Тюремщики смягчились окончательно, и двери тюрьмы передо мною отворились. Мне позволили отлучаться куда угодно и когда угодно, обязав лишь, чтобы я приходил в тюрьму раз в день. И какое употребление, вы думаете, я сделал из данной мне свободы?

— Ну? Вы способны на все, — ответил я.

— Я немедленно отправился в их главную мечеть, бывший храм Премудрости Господней, и стал ждать. Когда мечеть отперли и муэдзин стал созывать правоверных, я вошел в мечеть первый и вышел последний. Так я поступал ежедневно. При этом, если я видел, что турки стукаются лбом о пол один раз, я стукал лбом дважды. В то время как прочие делали поясные поклоны, я простирался на полу. Благодаря такому моему поведению слухи об обращенном в истинную веру гяуре разнеслись по всему городу, и я получил репутацию святого. Мне даже дали отдельную хижину, где бы я мог предаваться благочестивым упражнениям. Дела у меня пошли отлично, стали появляться деньжонки, и я одно время подумывал о том, чтобы навсегда остаться в Стамбуле и, объявив себя пророком, написать дополнительную главу к Корану. Но тут произошла глупая история, и турки заподозрили, что я шарлатан. Чепуха вышла: один благочестивый турок пришел ко мне за наставлением и застал у меня девчонку. Ну и пошла писать губерния! Сплетни пошли по всему Стамбулу. Я подумал-подумал да и удрал на левантинском судне, а Коран так и остался недоконченным. Пожалуй, это вышло к лучшему. Глупо было навсегда отказаться от христианских женщин и ветчины, и из-за чего отказываться-то?! У этих ихних гурий всегда воняет изо рта чесноком, а баранина, которую турки имеют обыкновение жрать, отвратительна.