Альфред де Бре - Дочь императора Страница 24

Хотя Маргарите и не приходило в голову, до какой степени она любима Флорианом, хотя ее любовь к Людвигу почти заглушила то детское чувство, которое она некогда питала к Флориану, однако она еще сохранила искреннюю привязанность к другу своего детства. С радостью приняла она известие о его возвращении.

Однако среди этой радости какое-то предчувствие сжало ее сердце.

Взволнованная своим счастьем, баронесса Гейерсберг проронила несколько намеков, которых Маргарита сначала не поняла, но о которых она вспомнила позже. Потом, разговаривая со своей приемной дочерью и делая различные предположения о будущем, баронесса Гейерсберг невольно обнаруживала свои планы, произнося имя Маргариты нераздельно с именем Флориана.

Маргарита не смела спрашивать у баронессы объяснения этих намеков. Баронесса же, успокоившись со своей стороны, сожалела, что высказала слишком много, и тщательно избегала всяких намеков, могущих встревожить Маргариту.

V

Флориан приехал на другой день, как он и писал в своем письме.

Мы не будем распространяться о том, с каким восторгом был встречен молодой рыцарь. Не только его собственные крестьяне встретили его, но значительное число мещан и крестьян из окрестностей пришли посмотреть на храброго воина, ум, храбрость и человеколюбие которого были известны всей Германии.

В эту эпоху мелкие владетели обращались со своими вассалами, как с вьючной скотиной; хорошее же обращение Гейерсбергов с крестьянами сделало их популярными в народе. Потому встреча, устроенная Флориану, служила некоторого рода протестом против поведения большинства других соседних владельцев.

Но дворяне не хотели этого понять, они только посмеивались. В безрассудном ослеплении они не сообразили, что эта смешная в их глазах демонстрация была первым и слабым проявлением чувств независимости и возмущения, которые кипели уже в сердцах немецких крестьян.

Первое восстание (во главе которого стояли Франц Зикингель и Ульрих Гуттен) должно было бы заставить дворян быть осторожными. Но, преувеличивая свое могущество, так же как слабость и малодушие крестьян, немецкие дворяне думали, что те совершенно упали духом от неудачи первой попытки и не могут затевать новое возмущение.

Если бы их не ослепило презрение, которое они питали к своим противникам, они заметили бы некоторое воодушевление в толпе, вышедшей навстречу Флориану Гейерсбергу. В этой толпе произносились шепотом пламенные речи, сопровождаемые восторженными жестами, которые принимались одобрительно. В толпе расхаживали неизвестные личности, произносившие таинственные слова и делавшие какие-то знаки: то были члены тайного братства, существовавшего со времен первой крестьянской войны.

Некоторые из этих людей были чужестранцы и, как казалось, сами повиновались двум или трем начальникам, скрывавшим свои лица под колпаками, надвинутыми на глаза.

Когда Флориан показался во главе своего маленького конвоя, более трех тысяч человек собралось на площадке около главной аллеи, ведущей к замку, выражая восторженными криками свою радость при его возвращении.

– Да здравствует капитан Флориан! – кричала толпа. – Честь храброму рыцарю.

– Да благословить небо господ Гейерсбергов, всегда великодушных со своими вассалами!

– Да сохранит Бог благородных господ, которые не обращаются с христианами, как с вьючным скотом, и бьют не их, а мавров и сарацин!

Временами среди всеобщих восклицаний слышались крики, которые выражали злобу и проклятия, сыпавшиеся на головы некоторых крестьян и дворян, известных своим лихоимством и жестокостью.

Когда эти крики стали усиливаться, таинственные начальники демонстрации начали рассылать своих агентов в разные стороны, чтобы поддержать крестьян. Но гораздо легче возбудить, чем усмирить народные страсти.

Чтобы остановить волнение, которое быстро распространялось между крестьянами, надо было заставить разойтись и рассеяться свите, добровольно сопровождавшей Флориана до порога его древнего жилища.

Ослепленная своей материнской любовью, баронесса Гейерсберг приписывала наличие этой толпы и ее восторженные крики лишь возвращению и подвигам ее Флориана. Счастливая и гордая блистательным приемом, сделанным ее возлюбленному сыну, она приказала выкатить во двор замка весь находившийся в ее погребах сидр, мед, пиво и вино.

Пока крестьяне пили за здоровье Гейерсберга последний, тронутый их приемом и любовью, разговаривал с некоторыми из них. Со стариками говорил он об их семействе, с молодыми людьми – о работах и их любовных делах, одним словом у него нашлось для каждого или радушное слово, или ласковый жест.

Приветливые манеры Флориана, в которых не было ничего принужденного, потому что они выходили прямо от сердца, гораздо более нравилось крестьянам, чем обращение благородных современников Флориана (даже самых великодушных): они имели обыкновение говорить со своими вассалами, как с собаками. Вещь неудивительная и обыкновенная в обычаях того времени; никто не обращал на это внимания, но, тем не менее, все были тронуты обходительностью Флориана.

Войдя во внутренние покои замка, молодой капитан поспешил снять с себя вооружение и латы.

Служители замка, из которых некоторые помнили рождение Флориана, старались угодить ему. Каждый хотел видеть своего молодого господина и услужить ему. Слезы радости блистали на глазах этих преданных людей. Многие из них, действительно, служили Гейерсбергам из поколения в поколение.

Паж и стремянный унесли шлем, тяжелый меч, кольчугу и высокие сапоги Флориана, а сам он поспешил удалиться, чтобы смыть с себя, с помощью мыла и холодной воды, пыль и пот, покрывавшие его лицо, загорелое от солнца и от походной жизни.

Историк того времени сохранил нам портрет Флориана Гейерсберга, этой самой поэтической и рыцарской личности крестьянской войны.

Хотя он считался уже храбрым и опытным предводителем, ему было всего двадцать три года. Но его прекрасное, задумчивое, важное и несколько мистическое лицо казалось старше.

Несмотря на его раннюю молодость, усталость от войны и заботы наложили уже легкие следы на его широкое и открытое чело и вокруг его серых глаз, взгляд которых, по природе кроткий и благосклонный, принимал иногда неодолимое выражение смелости и власти.

Он слыл за одного из красивейших рыцарей своего времени, но красота его не имела ничего общего с красотой Людвига. Может быть, более правильная и более строгая красота эта была более холодная. Ей недоставало той необъяснимой привлекательности, которая делала живое и страстное лицо графа Людвига столь пленительным, особенно в глазах женщины.