Станислав Пономарев - Гроза над Русью Страница 24

— Дак, ста, до тебя не долезешь. Ты ить вон кто — побледнел Спирька.

— Не к тебе речь. — Великий князь в упор смотрел на Улеба. — Воевода Вуефаст проведал о сей хитрой машине и мне сказал. А ты, князь, как воевода оборонный должон был давно сделать стреломет и доказать мне.

— Прости, других забот не исчислить.

— Воевода только тогда на месте, когда из забот неисчислимых умеет находить наипервейшие и тут же промыслить их к делу. — сухо заметил Святослав.

— Дак, ста, пресветлый князь наш батюшка Улеб... — попал голос Спирька, на мгновение осекся под горячим взором властителя Руси, но твердо закончил: — Две куны дал князь Улеб на обчее дело. Ежели бы не он, то машину бы яз не исделал! — Спирька считал справедливость превыше всего, и укор Святослава Улебу не принял. — Только вот бы железа малость... — добавил он просительно.

— Две куны? — фыркнул Святослав. — Как за Русь, так смерд голову свою несет на поле брани, а болярин — две куны.

Улеб покраснел и ничего не ответил.

— Пошли, Спирька Чудин, показывай свою чуду-юду, — засмеялся Святослав и зашагал из гридницы.

У каменного крыльца стояли кони для Святослава, Улеба и Спирьки. Сбруя и седла были простыми. Вес знали, что великий князь не любил украшений и сподвижники старались подражать ему.

Князья легко взлетели в седла, нетерпеливо поджидая, пока на коня взгромоздится Спирька — его, улыбаясь, подсаживали гриди. Святослав с места пустил коня крупной рысью.

Отряд из полутора десятков всадников проскакал через вечевую площадь к воротам на Зборичев взвоз. Встречные, завидев властелина, снимали шапки, низко кланялись. Некоторые показывали пальце м на Спирьку, дивились, посмеивались — экий куль рогожный в седле! А тот вцепился обеими руками в гриву коня, зажмурился, боясь валиться, и молил Велеса о помощи и спасении.

Спустились в Пасынчу Беседу, через нее проскочили в Подол, проехали мимо купеческих двухэтажных добротных построек, огражденных дубовыми тынами. Улочки же, где жил работный люд, были узкими и кривыми, дымные срубы и полуземлянки разбросаны кое-как. В пыли играли полунагие грязные ребятишки. Мычали коровы, блеяли овцы, лаяли тощие и облезлые дворняги. Люди посадские согнали скот в город сразу же, как услыхали весть о набеге кочевников.

В обычное время здесь, на Подоле Киевском, стучали топоры, . визжали пилы — разрастался город. Лодейные мастера спускали в Почайну легкие, вместительные ладьи-однодеревки. Но сейчас все мужчины, за исключением дряхлых стариков и малолетних детей, были на крепостных стенах. Одетые в сарафаны женщины готовили варево прямо во дворах, другие с корзинами спешили к стенам. Ребятишки постарше кололи лучину для стрел, а бородатые старики едлинными седыми волосами, перетянутыми тесьмой, прилаживали наконечники и оперения к древкам.

Тревожная тень степной грозы витала здесь — во дворах идолы Перуна, Стрибога[66], Дажбога[67] и Велеса были обмазаны жертвенной кровью, а в чашах перед ними лежали кусочки сырого мяса и жесткого ржаного хлеба.

Около одного из стариков Святослав придержал коня.

— Здрав буди, Окула.

— Живи сто лет, князь, — отвежил тот, пытаясь встать.

— Сиди! — поднял руку Святослав. — Пошто тут? Яз наказывал быть тебе в детинце у гридей. Ай чего не по нутру?

— Благодарствую, князь, все ладно. Да только дочка тут мается. Семеюшко-то ее олонесь печенег срубил в дозоре. Вдовая она и детишек четверо. Кто кормить станет? Вот и подсобляю.

Святослав нахмурился. Слава старого Окулы летала высоко. Он был первым поединщиком во многих битвах с врагами Руси, ходил в походы еще с Олегом. Состарился в седле. И все-таки три года назад не удержался от поединка с печенегом, когда степная орда набежала на Киев. Печенега Окула повалил, но и сам получил тяжкую рану в ногу, которую лекари-ведуны потом отняли.

Старый воин имел три золотые гривны на шею за боевую доблесть — а этим далеко не каждый богатырь и даже воевода мог похвастаться. Святослав знал, что даже в самое трудное для себя время старик отказывался продать боевое золото или обменять его на снедь. Поэтому и распорядился великий князь содержать старого воина в детинце, кормить и поить в своей гриднице до смерти. Иногда приходил послушать были о походах руссов на хазар, печенегов, латынян и греков, рассказывать которые Окула был великий мастер.

— Где же гривны твои? — спросил Святослав.

— Продал... Две отдал на оборону городища родного. Сам-то — теперь стоять за него не могу — ослаб да калечен. Дак замест меня злато мое ратное пущай разит ворога... А одну гривну персу за хлеб да соль променял — жить-то надо. Шесть душ нас теперича, а работника нетути. — Старик говорил, продолжая ладить наконечник к стреле. — Прости, князь, неколи мне. Тиун наказывал тысячу стрел к завтрему снарядить.

— Кто тиун-то?

— Лагун, Ядрея-воеводы...

Глаза Святослава сверкнули, он обернулся к Улебу:

— Русь жива и могутна ратною славой отцов и дедов наших! Как вы могли допустить поношение столь славного витязя? Молчи! — выкрикнул он грозно, когда Улеб хотел было что-то сказать. — Гривны вернуть! — Великий князь обернулся к старику молвил виновато: — Прости Окула-богатырь. Прими поклон мой за помочь в тяжкий час! — Святослав обнажил голову и поклонился с седла. Все последовали ему. — Только не бери в обиду приказ мой. Гривны сии не одному тебе принадлежат сегодня. То знак доблести бранной всего воинства русского. Храни их со славой! — И к Улебу: — Отвести Окулу-витязя в детинец, содержать с честию! А семье убиенного в сече гридя платить из казны по пять кун помесячно до смерти матери. Ядрею же накажи — подати снять! И за поношение славы богатырской пускай внесет в казну мою десять золотых слитков по гривне весом. Да сегодня же...

Окула пытался встать, поклониться великому князю, но не мог нашарить клюки и только смотрел ошалело.

— Князь... князь... славный воевода наш, — шептал он со слезами на глазах.

Святослав еще раз поклонился старому воину, сердито дал шпоры коню и рванул повод вправо. Гнедой жеребец стал свечкой, заржал от боли и поскакал галопом к городской стене. Свита едва поспевала за ним.

Около старого Окулы остались два гридя. Они подсадили его в седло и, сами следуя пешком, направились обратно на Гору, в детинец.

Внизу, у стен, и на самих стенах горели костры. Защитники города под присмотром десятских и сотских кипятили воду, плавили деготь и смолу. Посадские работные люди охапками сносили сюда вороха копий и стрел. Лошади тащили на волокушах связки мечей, груды кольчуг и щитов, громадные стрелы и камни для метательных машин. Левее, на берегу Глубочицы, выстроились в ряд дымные приземистые кузницы. Оттуда неслось уханье кувалд и звонкий перестук молотков — в грозный час Русь ковала оружие.