Александр Дюма - Последний платеж Страница 24

— … достаточно, чтобы сделать ей предложение? — подхватила Гайде.

Жорж-Шарль кивнул:

— Да, я сделал ей предложение, оно было принято.

— Этот поступок говорил в вашу пользу, — громко произнес Эдмон. — И находясь в Петербурге, я счел не лишним на случай надобности в реабилитации моего возможного родственника Жоржа-Шарля Дантеса в глазах Европы захватить точную копию того письма, в котором покойный русский поэт выражал удовлетворение этим вашим поступком… Вот эта заверенная нотариальная копия.

Он помахал вынутым из папки листком бумаги и прочел написанное по-французски письмо Пушкина. Пока Эдмон читал его, гость то краснел, то бледнел. В письме говорилось, между прочим, в важнейшем месте следующее:

«Оказалось, что в течение назначенного срока г. Дантес влюбился в мою свояченицу мадемуазель Гончарову и попросил ее руки. Общественный шум по этому поводу заставил уведомить меня г-на де’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), что мой вызов следует считать отмененным.

В ожидании я удостоверился, что анонимное письмо-пасквиль было мне написано г-ном де Геккереном (посланником Голландии), о чем я считаю своим долгом предупредить и правительство и общественность».

Убийственно звучал этот пассаж… Смертоносное презрение вложил российский поэт-остроумец в эти безупречно построенные фразы на языке первейших саркастов мира.

Жоржу-Шарлю Дантесу было явно не по себе от полных яда строк — вряд ли до этого момента им слышанных. Адресат этого письма — дальновидный граф Бенкендорф уж вряд ли стал бы посвящать мальчишку-поручика, пусть даже и царского любимчика-кавалергарда в секреты своей корреспонденции, и тем более в строки, столь убийственно звучащие для этого лейб-гвардейского шалопая.

Был умен и дальновиден, оказывается, и погибший поэт. Он не ограничился посылкой своего полного яда письма одному только графу Бенкендорфу, а дал копии с него и для общественного распространения!

Попавшая в руки графа Монте-Кристо одна из таких копий красноречиво говорила: во-первых, о великом презрении поэта к своему новоиспеченному свояку — кавалергарду Жоржу-Шарлю Дантесу; во-вторых, о его мрачной ненависти к пригревшему Жоржа-Шарля барону де Геккерену, ненависти, полной также и какого-то смутно-тяжелого предчувствия.

Пушкин уведомлял в лице Бенкендорфа императорское правительство о грозящей ему, Пушкину, опасности.

Законы чести и достоинства не совпадали с законами официальными. Воинский устав Империи под угрозой суровых наказаний запрещал дуэли, но традиции чести были сильнее, и дуэли продолжали жить…

Если нельзя было прибегнуть к руке наемного убийцы, как во времена Медичи и Борджиа, то можно было без особого риска заставить подлежащего убийству человека выйти к роковому дуэльному барьеру — и более меткая, опытная рука осуществляла вынесенный кому-то приговор.

Кроме того, прочитанный Эдмоном текст со всей очевидностью показывал, что Александр Пушкин не признавал в имени Жоржа-Шарля Дантеса не только никаких признаков законного баронства, но даже и дворянства — о чем ясно говорило отсутствие апострофа, который имелся и в написании имени его секунданта де’Аршиак. Пушкин подчеркивал свои сомнения в праве Жоржа-Шарля Дантеса быть российским кавалергардом.

Казалось бы, Жорж-Шарль мог только радоваться: письмо Пушкина, во-первых, подтверждало его «безапострофность», условие, поставленное графом для обоснования прав на завещание; во-вторых, из этого письма было видно, что Жорж-Шарль ценой немалой жертвы — принудительной женитьбы, отказался от холостяцкой кавалергардской свободы. И таким образом отделался от первой намеченной дуэли с Пушкиным.

Однако лицо бывшего кавалергарда пылало при чтении письма все сильнее! Из каждой строки все рельефнее вставал образ приспособленца, смутной личности с сомнительной биографией, человека, которого Пушкин сам успел заклеймить язвительным прозвищем «Сун-Дизан»! А в добавление в этому издевательскому клейму — Рок, на который посмел ссылаться Жорж-Шарль в начале беседы, наложил на него еще одно клеймо пострашнее! То клеймо, о котором не раз говорил и вспоминал Эдмон — яркое клеймо Каина, братоубийцы…

Когда Эдмон закончил чтение этого двояко-двусмысленного документа, бывший кавалергард с минуту сидел, как пришибленный. Он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но закрыл его, не издав никакого звука. Гайде, видимо, стало жаль его, и она ушла под предлогом дел, небрежно простившись с «героем».

Первым заговорил Эдмон:

— Мне этот документ показался свидетельствующим в вашу пользу, господин Жорж-Шарль Дантес… Он продолжает представляться мне таким и сейчас. Опираясь на него, я могу рассматривать вас, пусть даже и условно, как моего родича и юридически обоснованно включить вас в мое завещание. Но вот досада — два чувства порождает это убийственное письмо, месье Жорж-Шарль: чувство смеха и чувство жалости… Вы заметили, что я не смеялся, читая вам этот документ. Это значит, что мне было вас жаль… Да, именно так! Мне вас жаль, молодой человек, носящий одинаковое имя со мной — как бы не ухищрялись вы его «облагородить», «обаронить». Жажда славы, карьеры, богатства могла толкнуть вас даже и на худшие дела — сделать из вас атамана какой-нибудь шайки шулеров или фальшивомонетчиков, или пройдох-самозванцев со лжетитулами… Это не произошло, но даже четверти ваших горе-подвигов, начиная с неблаговидного альянса с Геккереном…

Жорж-Шарль сделал слабое движение, которое обозначало протест. Похожий жест сделал и Эдмон:

— Не отпирайтесь, не оспаривайте!

Видя, что собеседник еще что-то хочет сказать, Эдмон строго остановил его взглядом и жестом:

— Извольте слушать, что сейчас буду говорить я. Повторяю, вы, Жорж-Шарль Дантес, сейчас в полной моей власти… Стоит мне дать заказ в газеты Европы — и конец! Сто тысяч гульденов будет достаточно, чтобы превратить вас в бродягу-каторжника, или того еще хуже в полного парию-отщепенца… Половины этого будет достаточно, чтобы похоронить вас с плитой и памятником… И даже с надписью «Достойному потомку Каина».

Жорж-Шарль корчился как поджариваемый на адской сковородке.

— Но мне вас жаль… — медленно, как бы вбивая гвозди, повторил Эдмон. — Не столь давно вы продались не очень дорого голландскому дельцу де Геккерену. Сейчас я предлагаю вам гораздо дороже продаться мне…

Удивление, промелькнувшее на лице Жоржа-Шарля, было неописуемо. Он широко открыл рот, как рыба, делающая свой последний вздох.

— Я, носящий гордое и незапятнанное имя Дантесов — смелых и честных мореходов, намерен отмыть позорные пятна, которые вы, тоже Дантес, насаждали на это имя. Я вправе это сделать и обязан это сделать! Мои условия таковы, слушайте: вы будете все время, пока я жив, получать от меня по пятьдесят тысяч гульденов, то есть по сто тысяч франков ежегодно для того, чтобы вести искупительно-скромный, солидно-честный образ жизни, не участвуя ни в политической, ни в общественной суете, не делая ни одного шага, не произнося ни единого слова, не заводя ни одного знакомства без моего разрешения… По истечении двадцати лет, если моя смерть не наступит ранее этого срока — вы получите пять миллионов гульденов, назначенных вам по завещанию, даже если я буду продолжать жить. Если же Всевышнему угодно будет позвать меня раньше — вы, понятно, станете обладателем этого состояния соответственно раньше.