Александр Зеленский - Чекан для воеводы (сборник) Страница 24

Брат царя въехал в Кремль, когда туда же через другие ворота прибыл настоящий вестник победы. Именно Шеину повезло быть первым, кого принял в тот день царь, хоть его братец и пытался опередить воеводу хотя бы на минутку.

Узнав подробности о сражении под Добрыничами из первых рук, царь милостиво похлопал по плечу склонившегося перед ним воеводу Шеина и громко произнес:

— Отныне, воевода, будешь ты носить чин окольничего и станешь главным воеводой крепости Новгорода-Северского, сменив там верного слугу нашего князя Ивана Голицына. Он мне понадобится в другом месте… А тебе быть главным воеводой. В помощь тебе даю князя Федора Звенигородского да дворянина Андрея Плещеева. Быть по сему. А победу над вором и расстригой Отрепьевым отметить надлежит славным пиром и непременной пушечной пальбой. А как же?

— Ваше царское величество, — поспешил встрять Семен, стоявший по привычке по правую руку брата. — Пушки палить будут. Но хотелось бы отметить сразу два торжества: вашу победу над супостатом и мою… это… мою свадьбу. Благослови, государь!

— Благословляю, — отмахнулся Борис от надоедливого родственника, который то и дело выпрашивал для себя вотчины да чины. — Но чтобы пушки мне палили исправно!

Отыскав Генриха, Семен Годунов приказал тому немедля отправляться в Пушкарский приказ и присмотреть четыре подходящих орудия, а потом срочно готовить к ним заряды.

— Пальба должна быть нынче знатной, — сказал он в конце.

— Она ознаменует мою свадьбу, а заодно и дарованную нам победу… И не горюй, Генрих! Нынче тебе «вестником» стать не удалось, так что ж! Все в моих… в божьих руках. Скоро ты станешь головой Пушкарного приказа. Я позабочусь об этом…

…Прохор Безверхий в праздничной суете потерял из виду своего молодого друга. Он слышал на главной площади Кремля царский указ о присвоении Шеину чина окольничего и его новом назначении, но поздравить его с этим еще не успел. Поэтому он разослал станичников из охранной сотни на поиски воеводы, а сам зашел перекусить в ближайший кабачок, а заодно слегка отметить успехи в делах службы его «сына». Именно сына, поскольку относился теперь к Михаилу не просто как к потомку бывшего начальника, а как к собственному единоутробному сыну. И хоть имел он уже двух «сынков» — братьев-близнецов Петрушку и Павлушку, оставшихся сиротами еще в раннем детстве, хорошо помнил присловье: «Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын». Так вот, Михаил был для него не третьим сыном, а наипервейшим.

Каково же было удивление головы сторожевой службы, когда ему доложили, что воевода Шеин «празднует в соседнем кабаке, наливаясь зеленым-вином и заливаясь горючими слезами».

Перейдя из одного питейного заведения в другое, Безверхий на самом деле обнаружил там своего «наипервейшего», распивавшего с местными пьянчугами-ярыжками зелено вино.

Разогнав пьянь по лавкам, Безверхий примостился рядом с Михаилом и, приобняв его за плечи, самым ласковым голосом, на какой был только способен этот вояка с луженой глоткой, спросил:

— Что ты? Зачем?..

— Это ты, дядька Прохор? — подняв мутный взор на Безверхого, произнес воевода.

— Я, а то кто ж! Почему ты здесь? Все веселятся, а ты плачешь…

— Эх, голова! Не до веселья мне теперь…

— Что так? Поведай, что тебя гнетет, облегчи свое сердце.

— Решился я послать сватов к Мстиславским, хотел дочку их Варвару за себя взять…

— И что? Я хоть сейчас в сваты!.. — приосанился Прохор.

— А перед надумал я повидаться с княжной и объясниться…

— Это совсем не обязательно, — махнул рукой Безверхий.

— Не скажи, дядька! Так я прямо из Кремля, откуда недалеко до дома Мстиславских, пошел в Замоскворечье.

— И что?

— Там к свадьбе готовятся, — обреченно вздохнув, произнес Шеин.

— Так это распрекрасно! Стало быть, князь решил отдать Варвару за… Постой! За кого же он ее отдает? — упавшим голосом спросил Прохор.

— За Годунова! — вскричал Шеин, вконец расстроившись.

— Тихо, тихо, сынок. За какого Годунова? За царя, что ли?!

— За брата царя, — пояснил Михаил шепотом, озираясь по сторонам. — За Семена…

— Вон оно что, — погрустнел Безверхий.

— Потом гляжу, сам князь Мстиславский со своей дружиной в ворота дома въезжает. Радостный такой, целуется со всеми, но больше всех с Семеном Годуновым… Так и оказался я, как в тех присказках: «бел лицом, да худ отцом» и «один и у каши не спор».

— Это ты брось, сынок! Ты не один да и родом своим дворянским можешь гордиться.

— Эх, дядька! Нечем мне гордиться. Гордыня — тяжкий грех, — потупясь, отвечал Шеин.

— Гордыня — да, гордость за предков своих — нет! — не согласился Прохор.

— Убью я его! — вдруг схватился за меч воевода. — Убью Сеньку!..

— Совсем парень с печки брякнулся, — простонал Безверхий, удерживая изо всех сил очумевшего Михаила. — Вон что энти бабы с нами творят!.. Плюнь, сынок. Давай-ка лучше выпьем еще за… победу! А оженить мы тебя завсегда успеем. Это дело нехитрое…

— Выпьем! — согласился воевода. — Наливай!

Безверхий все подливал и подливал «наипервейшему» до тех пор, пока тот не лишился сил, заснув прямо за столом. После этого, пробормотав: «Опасенья — половина спасенья», — вместе с Петрушкой и Павлушкой перенес воеводу в сани и приказал править прямо к новому месту службы Шеина, на Северу, как называли тогда в простонародье Новгород-Северский.

Глава 8. Главное оружие иезуитов

Чуть поболее двух месяцев минуло со времени сражения под Добрыничами. Наступили расчудесные майские деньки, облагодетельствовавшие простой народ молодой травкой — снытью, лебедой, одуванчиком, крапивой. теперь призрак Его величества Голода отступил в темень и мрак, дожидаясь новых благоглупостей со стороны властей предержащих.

Лысый Генрих прожил это время в ожидании скорых перемен в своей судьбе. Каждый день он напоминал своему русскому хозяину об обещании содействовать назначению его на должность головы Пушкарского приказа. Семен Годунов каждый раз обещал, но забывал об обещаниях, как только оказывался у государя Московского Бориса Годунова, в окружении которого царили разброд и шатания, а сам венценосный братец не знал, что его ждет в день текущий.

О страшных отцах-иезуитах Лысый Генрих и думать забыл. Они сами о себе напомнили.

Мастер пушек как раз вернулся из поездки в гости к одному высокопоставленному в прошлом соотечественнику, занимавшему в царствование Грозного, а потом и его сына Федора Иоанновича должность церемониймейстера. Под конец «беспорочной службы» барон фон Дивич Ганс Эренфрид, а для «недалеких россиянских головушек» просто Иван Иванович, дослужился до чина думного боярина. Выше, как говорится, только небо. И вот теперь, отставленный от дел, он возмечтал обзавестись собственной пушечной батареей, как у царя Бориски, но только еще лучше, чтоб палила она в его вотчине под Зарайском каждый день на завтрак, в обед и к ужину. «Конечно, — думал мастер пушек Лысый Генрих, — без такого знатока, как я, ему ни за что эту идею не воплотить в жизнь. А раз он смог составить себе огромное состояние на продовольственных поставках царскому двору и на устройстве пиров да празднеств, то сможет достойно отблагодарить и меня за столь тяжкие труды на его благо. Вот только стать бы поскорее главным в Пушкарском приказе, тогда я все пушки смогу продать добрым людям…»