Эсташ Черный Монах - Виталий Дмитриевич Гладкий Страница 25

Эсташ пришел к собору ни свет ни заря. Он плохо спал, несколько раз просыпался среди ночи, а ближе к утру у него и вовсе сон пропал. Тогда он поднялся, надел свои лучшие одежды и даже надушился парфюмом, который прикупил на всякий случай – словно щеголь-махо, и едва не бегом направился к собору.

Ожидание начала мессы превратилось в муку. Время не бежало, а капало медленным каплями, притом на голову юноши.

Но вот к собору потянулся народ, – не сказать бы, что много; раннюю мессу стояли только самые истые христиане – и Эсташ начал вглядываться в прихожан женского пола. Все сеньоры были в мантильях, правда, разного покроя, цвета и стоимости. Некоторые накидки стоили очень дорого, так как были разукрашены бисером, шелками и бархатом. Месса была праздничной, поэтому многие мантильи были богато орнаментированы.

Вдруг сердце Эсташа словно оборвалось. Возле собора появилась Абаль! Она шла как-то робко, но это были пустяки. Главное – девушка была одна, без дуэньи! Похоже, она просто сбежала из дому. Или старуха крепко спала, или не любила подниматься слишком рано.

Абаль вошла в собор, и Эсташ поторопился ей вслед. Он догнал ее и встал рядом – сразу за несколькими скамьями, которые предназначались для богатых горожан и титулованных особ, которые имели собственные стулья и даже кресла. Он едва не забыл снять шляпу и поклониться, проходя мимо дарохранительницы – святая святых собора.

Следуя за Абаль и повторяя все ее движения, Эсташ при входе в собор припал на правое колено и осенил себя крестным знамением. После этого он подошел к установленному слева от входа сосуду со святой водой и опустил в него кончики пальцев. Все это он проделал машинально; в его голове не было ни одной богоугодной мысли, которые должны были посещать всех верующих, пришедших на мессу.

Эсташ стоял так близко, что плечом прикасался к девушке. Она вся дрожала.

– Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te. Glorificamus te. Gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam, Domine Deus, Rex caelestis, Deus Pater omnipotens.Domine Fili unigenite, Jesu Christe…[42] – тянул священник.

Какое-то время они безмолвно слушали мессу, а затем Эсташ все же осмелился начать диалог и тихо сказал:

– Меня зовут Эсташ…

– Абаль… – прошелестело в ответ.

– Простите мою назойливость… но я не в силах бороться с собой. Вы прекрасны, сеньорита! Когда я вас увидел, во мне все перевернулось. Я стану самым счастливым на свете человеком, если вы позволите быть вашим кавалером! Не погубите меня отказом!

Эсташ произнес эти фразы – заранее заготовленные! – через пень-колоду. Он вдруг забыл арабский язык, и мучительно вспоминал нужные слова. Закончив говорить, он с надеждой воззрился на девушку. Она вдруг стала пунцовой. Абаль стояла, склонив прелестную головку, и со стороны казалось, будто все ее внимание сосредоточено на молитве «Gloria».

Пауза несколько затянулась. Эсташ уже начал терять терпение, когда девушка наконец заговорила; естественно, шепотом:

– Я благодарна, вам, сеньор Эсташ, во-первых, за ваш чудесный подарок, а во-вторых, за столь высокую оценку моей внешности. Это не совсем так, в Толедо много девушек красивей меня, тем не менее я вам признательна. Что касается вашего желания стать моим кавалером, то вы не волнуйтесь, в нем нет ничего предосудительного, затрагивающего мою честь. Наоборот – я польщена. И готова ответить вам взаимностью.

Дальнейший разговор Эсташ потом вспоминал с трудом. И он, и Абаль были настолько потрясены неожиданным влечением друг к другу, что несли какую-то чушь. Собственно говоря, как и все влюбленные.

Но самым удивительным было то, что, как выяснилось, девушка заприметила Эсташа еще во время танца. И в этот момент, как она поведала юноше, ее будто ударила молния…

Эсташ был первым у Абаль. До этого к ней просто никто из молодых людей не решался подступиться. Даже нахальный байлаор-хитанос, партнер по танцам, и тот тушевался. Все знали, что у Хайреддина аль-Джибрина всегда есть под рукой парочка-другая махо, которые спустят шкуру с наглеца.

Какие у менялы были планы начет внебрачной дочери, девушка не знала; да и кто бы ей сказал? Воля отца – закон. Но ее утешало то, что о замужестве речь пока не заходила, так как она была еще слишком молода.

Они общались на испанском, который Эсташ знал неважно. С арабским было еще сложнее, так как Абаль большей частью разговаривала на «альгарабии». Это обстоятельство и подвигло юношу присоединиться к страждущим у мечети Лас Торнериас, жаждавшим досконально изучить этот смешанный язык, без которого в Толедо делать было нечего, особенно на рынке.

По мере того как он продвигался в изучении «альгарабии», их разговоры становились более интересными и обстоятельными. Хотя временами слова им были вовсе не нужны. Они просто сидели в каком-нибудь садике за пределами городских стен, тесно прижавшись друг к другу, и вели мысленную беседу. И в эти моменты им было так хорошо, что никакими словами не передать их чувств.

Абаль научилась ловко обманывать дуэнью – не без помощи Рамона. Махо, который нечаянно стал другом Эсташа, хотя между ними была существенная разница в годах (может, потому, что Рамон де Севиллано был очень одинок; родня его была далеко, а в Толедо с ним просто боялись общаться, зная его непредсказуемый нрав и драчливый характер), достал у хитанос снотворное зелье, которое девушка время от времени подливала своей дуэнье. И старая сеньора спала, как сурок зимой.

А отцу Абаль была практически безразлична; жива, здорова, одета, обута, еды на столе вдоволь – и ладно. К тому же у него были еще и другие дети, и он был слишком занят своими делами.

И конечно же, такая идиллия долго продолжаться не могла. Толедо был слишком маленьким городом для большой любви. А юноша и прекрасная мавританка как-то незаметно для самих себя влюбились друг в друга, что называется, без памяти. И постепенно потеряли бдительность.

О, юность, как ты беспечна! Влюбленным молодым людям кажется, что мир вокруг них пропитан любовью. Что люди добры и желают им только хорошего. Но они не знают, или им никто не подсказал, что чужое счастье вызывает зависть, которая жестока и коварна, и ни перед чем не остановится, лишь бы стереть с лица счастливого