Валерий Елманов - Царское проклятие Страница 25

— Так ведь потому и веду, что все едино, — скоро помирать доведется, — философски заметил Палецкий. — А ты сам участи отцовской не страшишься? — осведомился он, встав с лавки и подойдя к окну.

— У меня иное, — вздохнул Владимир Иванович. — А все ж не пойму я тебя. О какой такой замене ты речь ведешь, да к тому ж чтоб она незамеченной осталось? Нешто такое возможно? Ты мыслишь, что престол надобно вручить его брату Юрию?

— Боюсь, еще хуже получится, — заметил Дмитрий Федорович.

— Тогда кому? Владимиру Андреевичу Старицкому?

— И это не выход, — вновь отверг предположение Воротынского Палецкий. — Сказываю же, чтоб замены этой никто вовсе не заметил.

Последними словами он окончательно загнал хозяина терема в тупик.

— Тогда… кто? — недоумевающе уставился на своего гостя Владимир Иванович.

— Кто? — многозначительно протянул Дмитрий Федорович, стоя у оконца. — А вон там у тебя по двору кто ходит? — полюбопытствовал он, кивая куда-то вниз.

Воротынский подошел к окну, присмотрелся и… ахнул.

— Так это же Треть… — и, не договорив, изумленно уставился на Палецкого.

Глава 4

Холоп, но… князь

Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:

— А славный у тебя медок готовят. Не могу понять — вишневый лист чую, а еще что закладывают — не разберу. Поделись тайной.

— Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, — обрел наконец дар речи Владимир Иванович.

— Я его ведь случайно увидел, — все так же неторопливо про должил Палецкий. — Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, — он постучал себя по лбу, — ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он — знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.

— А что за знак-то? — вновь не понял Воротынский. — Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.

— Так я уже все обсказал, — делано удивился тот. — Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит — не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это — дело десятое.

— Холопа на великий стол? — пробормотал Воротынский. — Что-то у меня оно в голове не укладывается.

— Почему же холопа — первенца, — поправил Палецкий. — Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? — и тут же ответил: — А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.

— Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, — возразил Воротынский.

— Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, — вздохнул Дмитрий Федорович. — Вон оно, — кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. — Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого — кивнул он вниз, — мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет-нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым-Оболенским я тоже быть не хочу.

— Так чего же ты жаждешь?

— Малого, — заметил Палецкий. — Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю — где мне вечером почивать доведется — то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести — пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет — лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат[70] готов, огонь разведен — ему более ничего и не нужно. Ей-ей, устал.

— Но ведь холоп мой… — вновь начал Воротынский.

— Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? — встревожился Дмитрий Федорович.

— Да нет, ум у него вострый, и сам он — малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, — простонал Владимир Иванович. — Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.

— Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, — возразил Палецкий. — А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом-то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился — даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?

Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!

— Грех-то какой, — вздохнул Воротынский.

— Ишь ты, о чем вспомнил! — возмутился Палецкий. — Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут — гре-ех, — протянул он насмешливо.

— То другое, — посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. — То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: «Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым».

— О! — оживился Федор Дмитриевич. — И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. — Подумав, добавил: — Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.

— Не от бога, — поправил его Воротынский. — То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.

— А у священника они откуда взялись? — развел руками Палецкий. — Его устами сам господь и глаголил. Или тебе надобно, чтобы непременно Саваоф с горних вершин к тебе спустился, да в ухо оное проорал? Не много ли чести? Опять же, коли он сам бы тебе о том гаркнул, ты бы вовсе оглох. Стало быть, пожалел он тебя, — и тут же сменил насмешливый тон на поучительный: — Тих его иг и неприметен, потому дурень от него и отмахивается, яко от мухи назойливой, а мы с тобой — люди умудренные — должны внимать со всем тщанием и послушно исполнять повеления владыки нашего небесного.

— А все же оно как-то… — неуверенно протянул Воротынский, снова впавший в сомнение. — Холоп ведь. На мой взгляд, твоя затея и вовсе гиблая. Саблей я — тут ты и впрямь верно заметил — то ли успею махнуть, то ли нет, но хоть надежда имеется, а вот с Третьяком…

— Предлагаешь дожидаться, пока звереныш нас всех под корень не изведет? А ведь он может. Да что там — уже начал. Перережет как свиней. Вот только Рюриковичи не свиньи, — произнес Дмитрий Федорович, патетически вздымая руки. — Слыханное ли дело — потомок Мамая ныне верх держит?! Да над кем? Помнится, ты свои корни от достославного великого князя киевского и черниговского святого Михаила Всеволодовича ведешь, коего татаровья в Орде замучили. Замучили, а своего не добились. Не стал он язычникам покорствовать. Да, пускай не самой старшей ветви твой род, а от третьего сына Семена, но все едино — не просто Рюрикович ты, но еще и постарее, чем тот, что на троне сидит.