Юрий Винничук - Танго смерти Страница 25

– Мама, – говорил я, – неужели вам больше делать нечего? Вы что, уже вымели пыль из-под буфета? Мне кажется, что там уже формируется пылевой шар, готовый взорваться в любой момент. Или вы уже испекли ореховый пляцек с пряностями, который мне обещали еще на прошлой неделе? Или уже перебросились парой слов с соседкой, у которой дохлая кошка ожила и, выбравшись из могилы, как Лазарь, вернулась домой? А может, вы уже завершили работу над стишком на могиле пана Цуцыкевича? И нашли челюсть нашего дедушки, которую он забыл в кафе пана Дзембы? У вас должна голова раскалываться от ваших проблем, а вы подкрадываетесь ко мне, как лисица в курятник!

– Это я лисица? – возмутилась мама. – Это я – в курятник? Я тебе варю, пеку, стираю, глажу, а ты! Дармоед! Какое счастье, что твой отец не видит этого позора! А он так хотел, чтобы сын его стал че-ло-ве-ком!

С тех пор я стал запираться в своей комнате и часто лежал на кровати, погружаясь в размышления и фантазии, по крайней мере, потолок я изучил досконально, чего не скажешь об учебниках, которые валялись у меня под кроватью. Потом я записал: «Даже гений нуждается в обществе. Даже гений может изменять своей жене. Даже гений сам стирает свои носки». Упоминание о носках, которые всегда стирала моя мама, вызвало ассоциации с другими деталями гардероба, и следующая моя мысль была такой: «То, что кто-то носит трусы, не означает, что он попадет в рай раньше того, кто их не носит». Думаю, каждый в своей жизни мог назвать кого-то, кто не носил трусов, я знал, по крайней мере, четырех таких. Это была старая пришибленная пани Скоробецкая, которая еще в 1894 году прославилась тем, что задрала юбку и показала голую задницу первому львовскому трамваю, который трюхал на Лычаков. С тех пор мало что изменилось, потому что пани Скоробецкая, хоть и сгорбилась и усохла вся, но голая ее задница продолжала оставаться последним аргументом в любом споре. Второй и третьей особами без трусов были две торговки на Рынке, которые продемонстрировали свои голые задницы друг дружке, как последний весомый аргумент в затянувшемся споре, свидетелем этой исторической сцены был не только я, а еще целая куча народа, так что это знаменательное событие не преминуло даже в газеты попасть, а четвертой особой без трусов была Лия, она с детства не носила трусиков, хотя и была ужасной чистюлей и, направляясь в клозет, всегда прихватывала с собой тазик с теплой водой, чтобы сразу и помыться. Об этом мы знали от Йоськи, но я и сам когда-то в этом убедился, когда мы играли в прятки, Лии было тогда одиннадцать лет, а мне четырнадцать, глаза у нее были, как два уголька, полные вишневые губы имели такой вид, словно она только что выпила кварту крови, и вот в густых кустах бузины, где мы с ней спрятались, Лия села на траву, согнув перед собой колени и обхватив их руками, а я лег на живот, мы оба притаились и не разговаривали, и тут я увидел между опущенным краем ее платьица и травой голую попку с укромной щелочкой, которая напоминала улыбку и которой до сих пор мне видеть не приходилось, маленькие реденькие волоски едва только начинали курчавиться вокруг лона, я не мог отвести глаз и замер, затаив дыхание, и тут край платья подтянулся вверх, обнажив еще больше тот удивительной красоты пейзаж, к которому невольно потянулась моя рука и накрыла его ладонью, словно оберегая от всех несчастий мира, и ладонь чувствовала все нарастающее тепло, которым горело лоно, и это тепло двигалось по руке вверх, перешло на мою грудь, и я почувствовал уже такой адский жар за грудиной, что даже отшатнулся, а Лия, как ни в чем не бывало, опустила край платья и сказала: «Пора вылезать. Они нас тут никогда не найдут». С тех пор нас стала объединять какая-то невидимая тоненькая ниточка чувств, еще не сформировавшихся и до конца не осознанных, но когда я, так же как и все мои ровесники, время от времени погружался в детский грех, то вызывал в своем воображении именно лоно Лии, и тогда тепло снова проникало в мою руку и поднималось к груди, да и было от чего, потому что с годами Лия становилась все краше и краше, уже подростком она была хорошенькая, как куколка, черные кудри обрамляли ее головку, а в глазах появился манящий блеск и на щеках румянец, к тому же у нее налились груди, каждая из которых уже не поместилась бы в ладони, а потом округлились бедра, и попочка стала такой выпуклой, что я вынужден был отводить глаза в сторону. Довольно долго мы не имели возможности уединиться, но всегда, когда мы оказывались рядом, я касался мизинцем ее ладони, и она отвечала таким же едва заметным прикосновением, от которого меня пронизывал теплый ток, заставляя сердце биться быстрее, иногда удавалось поймать ее мизинец и подержать несколько минут под столом, чувствуя, как на мое поглаживание она всякий раз отвечает своими тоненькими пальчиками, ни единым движением головы или голосом не выдавая себя, и такая сокровенность влекла меня еще сильнее, заставляла лишь тем и заниматься, что искать случая для прикосновений. Но когда ей исполнилось шестнадцать, нам уже не нужно было прятаться, я встречал ее из гимназии и провожал до дома, а по дороге мы прогуливались в Иезуитском парке или на Высоком Замке, держась за руки, и я долго еще, долго не мог осмелиться поцеловать ее, очевидно, когда я был младше, я был смелее, кто знает, как долго бы это продолжалось, если бы однажды, когда мы сидели на лавочке на Высоком Замке, а вокруг не было живой души, кроме белок, Лия не привлекла мою голову к себе и не поцеловала, тогда уж и я припал губами к ее губам, и хотя делали мы это впервые и сильно обслюнявили друг друга, нам обоим понравилось, и я даже расхрабрился и положил руку на ее колено, а она накрыла ее своей рукой, и мы сидели так, прижавшись друг к другу, и молчали, я не знал, что сказать, у меня будто язык отнялся.

К Ясю и Вольфу девчонки слетались как мухи на мед, да такие красотки – глаз не отвести, я же не мог отвести глаз от Лии, а вот у Йоськи на любовном фронте были проблемы – маленький, худенький, лопоухий очкарик, ему нравилась Рута, которая училась с ним в консерватории, но это была девушка с гонором, выше Йоськи, я даже не могу сказать, чего ей нужно было, может, рыцаря на белом коне, но окружали ее обычные ребята, а она обычного не хотела. Рута была выкрещенной, даже украинизированной жидовкой, а ее отец работал в украинском журнале и писал статьи на исторические темы, в которых искренне переживал за наш бедный, несчастный, задрипанный народ. Мы решили помочь своему товарищу, собрались как-то в кнайпе, и я сказал:

– Йоська, ты же знаешь, мы твои друзья до гроба и мы готовы ради тебя на любые жертвы. – Йоська грустно кивнул. – Тогда делаем вот что. Подойдешь завтра к Руте, скажешь, что должен сообщить ей кое-что важное, и пригласишь ее в Иезуитский парк. Пойдете на шпацирганг[52]. По дороге мели языком о чем угодно, а когда окажетесь в парке, к вам пристанут трое батяров. Руту попытаются обнять, а тебя будут держать за руки. Но ты вырвешься и раскидаешь их, как пушинки.