Синтия Хэррод-Иглз - Черный жемчуг Страница 26

– Какой вы еще ребенок! – мягко проговорил он. Она нахмурилась от его слов.

– Не такой уж и ребенок, – возразила она. – Вы не намного старше меня.

– Я никогда не был так молод, как вы, – мягко заметил Эдуард, отводя локон с ее лица тыльной стороной ладони. Ее кожа была сливочно-белой и бархатистой, и глаза казались поразительно темными по сравнению с этой белизной. – Я был примерно в вашем возрасте, когда умерла моя мать.

– Я ее совсем не помню. Вы ее очень любили? Для Эдуарда со смертью Мэри Эстер будто погас свет. Он не ответил.

– Но даже до этого мне пришлось многое повидать. Вы не помните войну – она почти закончилась, прежде чем родились вы. Столько убитых, обездоленных, и моя мать... – он надолго замолчал, глядя прямо в лицо девушки, но не видя ее. Наконец Эдуард продолжил: – Вы помните древнюю деревянную статую Пресвятой Девы, которая стояла у нас в церкви Богородицы? – Аннунсиата кивнула. – Она так стара, что о ней ходят легенды. Слуги говорят, что в тот день, когда моему отцу пришлось пустить туда сторонников Парламента, статуя заплакала. Настоящими слезами! У нас в доме некоторые слуги видели это. На лице статуи еще остались следы от слез, – Аннунсиата вздрогнула и потянулась, чтобы перекреститься, но Эдуард удержал ее руку. Эдуард не был суеверным, он почти не верил в старые предания. – Они рассказывают байки о том, что хотели бы вправду видеть. Плакала не статуя, а моя мать, и слезами была кровь ее сердца. Мать была сильной духом и бодрой, пока не убили короля, и потом зачахла от скорби и стыда.

Аннунсиата сидела тихо, как мышка, над которой пролетает сова. Через некоторое время Эдуард вновь повернулся к ней, улыбнувшись ее неподвижности.

– Иногда, – произнес он с мягкой улыбкой, – в вас мелькают ее черты, моя маленькая Нэнси. В вас есть что-то такое... – внезапно все слова вылетели у него из головы, он медленно и осторожно склонился над девушкой и поцеловал ее в приоткрытые губы. Губы недолго оставались неподвижными, а потом потеплели и налились, как доспевшие плоды. Вкус губ Аннунсиаты был сладок, она охотно ответила на поцелуй, потянувшись к нему. Эдуард чувствовал, как его охватывает страсть; Аннунсиата не сопротивлялась, и мгновение он боролся с искушением. Наконец Эдуард устало откинулся на спину. Отпустив девушку и выпрямившись, он увидел, как она приоткрыла глаза и взглянула на него так нежно и маняще, что Эдуарду стоило больших усилий сдержаться. Ругая себя за непростительную дерзость, он заговорил:

– Когда-нибудь, малышка, вы уедете слишком далеко – как я и предсказывал вам. Да, кузина, вы уедете далеко, но, вероятно, совсем не туда, куда вам так хочется...

Резко поднявшись, он почти силой оторвался от девушки, которая притягивала его властно и неумолимо, как затягивает неосторожного путника болотная трясина. Ему следовало бы привести сюда какую-нибудь деревенскую девчонку, а не свою кровную родственницу. Кони отошли довольно далеко, и Эдуард воспользовался этим, хотя вначале ему было тяжело сдвинуться с места.

– Я приведу лошадей, и мы немного проедемся, хорошо?

Эдуард проводил ее почти до Шоуза и распрощался.

– Поверьте мне, гораздо лучше для вас будет, если все подумают, что вы весь день провели одна, – объяснил он. Аннунсиата нахмурилась. – Самое худшее, что вы могли сделать, будучи в одиночестве – это нарушить приличия, – добавил он с улыбкой. – Помню, вы часто ездили верхом одна, когда были ребенком. Пусть сегодняшняя поездка тоже выглядит детской проказой. – Аннунсиата вгляделась ему в лицо, пытаясь понять его выражение и наконец со вздохом подобрала поводья своего усталого пони, чтобы направить его к дому. Эдуард нежно сказал ей вслед: – Спокойной ночи, дорогая. И если впредь я осмелюсь выразить неуважение к вашей репутации, пригласив проехаться со мной, – откажите мне, Нэнси. Откажитесь ехать.

Дождавшись, когда девушка скроется из виду, Эдуард поехал в другую сторону, через Хоб-Мур к большой дороге на юг. День, проведенный с Аннунсиатой на просторах торфяников, вызвал у него чувство собственного одиночества и неприкаянности, и до наступления сумерек он стремился добраться до ярко светящихся окон постоялого двора «Заяц и вереск». Часок-другой в веселой компании и пинта крепкого йоркширского эля могли бы согреть его сердце и помочь придумать какую-нибудь историю в оправдание своей длительной отлучки из дома. Эдуард въехал во двор, поручил Байярда заботам конюха, а сам через низкую дверь вошел в теплую, ярко освещенную комнату. Хотя комната была полна народу, Эдуард заметил, что в ней стоит странная тишина. Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что в пивных и на постоялых дворах больше не звучит музыка и пение и не устраиваются танцы – все эти развлечения были запрещены законом, как был запрещен колокольный звон. Пуританам удалось полностью изменить обычную жизнь народа. Хорошо еще, что «Заяц и вереск» не был закрыт: множество постоялых дворов закрывались, поскольку их количество казалось властям слишком большим. Два постоялых двора неподалеку уже закрылись: «Кот со скрипкой» теперь стал частным домом, а «Зеленый человек», которому было больше трехсот лет, попросту заброшен и постепенно разрушался, так как окрестные жители растаскивали балки и камни для ремонта своих домов и амбаров.

Заказав кружку эля, Эдуард уселся на деревянный табурет поближе к огню. Вокруг него слышались радостные разговоры, люди были возбуждены, как накануне праздника. Повернувшись к ближайшему соседу, Эдуард спросил:

– Вы выглядите таким радостным, сэр. Что, урожай был хорош?

– Очень хорош, сэр, благодарствую. Однако сегодня здесь так весело не из-за урожая.

– Тогда из-за чего же?

– Как, сэр, неужели вы не слышали? Из-за вестей из Лондона, сэр.

– Разве Уилл не показал вам газету? – вступил в разговор еще один мужчина, повернувшись к Эдуарду и явно желая первым сообщить новости. – Уилл достал ее вчера днем, на дороге – дождался почтового дилижанса. В газете новости о Парламенте...

– Эй, постой, Сэм, – перебил первый мужчина, – я сам расскажу джентльмену, он меня спросил.

– Слава Богу, наш добрый король наконец-то возвращается! – закричала старуха, сидящая наискосок от Эдуарда, в углу за камином. Ее лицо было настолько густо испещрено морщинами, что его черты казались почти неразличимыми. Старуха посасывала глиняную трубку, время от времени почти скрываясь в клубах едкого дыма. – Невесело было в Англии с тех пор, как мы лишились нашего доброго короля.

В комнате поднялся одобрительный ропот, но он быстро смолк, а Сэм, посмотрев на старуху, предостерегающе произнес:

– Тихо, мамаша, – и метнул выразительный взгляд на Эдуарда.