Александр Балашов - Пророчество Асклетариона Страница 26

— Уже сперли, кто попроворней, — вздохнула женщина. — В нашем населенном пункте каждый третий безработный. Пенсионеры дверь за бутылку возьмут. А им больше и не надо…

— Жить стало лучше, жить стало веселей…

— Веселей некуда.

— Так наливать, красавица?

— Я за базар отвечаю.

— Так ты и по феньке ботаешь?

— Чалилась…

— За что же?

— Хозяину ларька по харе смазала…

— Приставал?

— Не то слово…

Максим налил полный стакан, протянул его незнакомке.

— За знакомство! — сказала она, не спросив, как зовут виночерпия.

— Я — Максим, а вас, как звать-величать, сударыня?

Женщина молча выпила, не спуская глаз с Максима.

— Тебе-то зачем, парень?…

Максим протянул французскую булку, отломил кусок колбасы.

— Прошу вас, сударыня…

Она откусила от булки, сказала с полным ртом:

— Да ладно прикалываться-то!.. Валерка я. Чумакова. Погоняло — Чума.

Максим, рассматривая спитое, но еще не лишенное женской привлекательности лицо, сказал задумчиво:

— Чума… Какая же ты Чума? Ты жрица храма Исиды весталка Валерия…

— Чё-чё? — перестала жевать женщина. — Чё еще за версталка? Ты давай фильтруй базар, дядя… Не то ботало прикусишь.

Максим плеснул ей еще в стаканчик. Валерка не отказалась, махнула налитое залпом, утерлась рукавом нейлоновой куртки.

— Это я так, из своего сна вспомнил… — загадочно улыбнулся Максим. — Сны мне по субботам интересные снятся. Прямо сериалы, а не сны…

Она скосила глаз на закуску.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся…

— А ты? — спросила Валерия.

— Я уже… К тому же горло болит, аппетита нет.

Рваное Ухо поскреб когтями пол, обращая на себя внимание: забыл про него хозяин с приходом этой тетки, от которой кисловато пахло старым перегаром и дешевой красной, как кровь, помадой.

— Пшли вон, псы вонючие! — привстала Валерка с дивана. — Житья от вас нету! Хатки под элитное жилье сносят, конур собачьих больше нет — вот и лазят, бомжи проклятые по всему городу…

Рваное Ухо, отбежав на безопасное расстояние, жалостливо взглянул на хозяина: заступись, мол. Я ж тебе помогал у «стекляшки», все ботинки тому сумасшедшему старичку вылизал до блеска. Вспомни верную собачью службу…

Максим потянулся к пакету, достал холодный беляш и бросил его собаке.

Бим, схватив свое счастье старыми, но еще хваткими крепкими зубами, опрометью бросился к стоящему у дома бульдозеру.

— Бабкин пес, — сказала Валерия. — Потому и ведет себя, как хозяин.

— Зовут-то как?

— А никак. Собака и есть собака. Зачем ей имя?

— Мы в ответе за тех, кого приручаем.

— А за нас — кто в ответе? Наливай, паря!

Максим налил, Валерия выпила. Закусывать опять не стала.

— Бомж? — спросила она. — Или откинулся?

— Как — «откинулся»?

— Ну, освободился… Я когда из тюрьмы пришла, месяц гужевала с подзаборниками и случайными хачиками… Чуть снова на нары не залетела.

— Не, — покачал головой Максим, снимая шляпу. — Видишь, волос длинный, ум короткий. Не «откидывался» я. Так, отстал от своего поезда. Зашел погреться, а тут сквозняки, холоднее, чем на улице.

— Ты выпей.

— А ты налей, Валерия.

— Меня так еще никто не называл, — наливая из бутылки сказала она. — Лерка или Чума. А тут — торжественно. Чудно, непривычно…

— Имя о человеке многое может сказать.

— А ты, блин, часом не гадалка? Уж больно вид у тебя загадочный…

— Звездочет я.

— Звезды считаешь? — хрипло засмеялась женщина. — Блатная, бля, работа: сиди себе ровно на жопе и звезды считай.

— Я звездочет-астролог… Прорицатель.

Щеки Максима пылали, как алые маки в мае, ноги и поясница налились горячим свинцом.

— Ты выпей, пассажир, выпей… Простыл, видать, так пропотеть надобно.

Она выплеснула остатки водки в стакан.

— Всё-ё… — разочарованно протянула Чума.

— Там, в пакете, еще бутылка есть, — сказал Нелидову, с отвращением глядя на водку. — Много налила…

— Не пьешь, а лечишься… Давай, мальчик, выпей и пропотей!

Она потрогала его лоб холодной влажной рукой. Почти как мама в далеком уже от него детстве.

— Горишь весь, Максимка… Сорок, не меньше. И к фельдшеру не ходи! Пей, тебе говорю, до дна лекарство от гриппера!

Нелидов через силу выпил, пожевал колбасы, не чувствуя вкуса.

— Так ты, Звездочет, от какого поезда-то отстал?

— От Старооскольского…

— Этот раз в сутки ходит. Теперь рано утром будет только завтра. Болей спокойно.

— Болею…

Она налила себе сама, чокнулась с носом Нелидова:

— Будь здоров, Звездочет!

— И вам не балеть…

На этот раз Валерка закурила, стала на глазах хмелеть.

— Тебе хорошо? — спросил он.

— А ты догадайся, парень, с трех раз! — сказала она. — Когда я свое тридцатилетие в мотеле отмечала, то шампанским так нажралась, что чуть не обоссалась ночью… Вот стыд-то был бы!

— А ты в мотеле придорожном работаешь?

— Угу. В нем.

— Официанткой?

— Уборщицей, — огрызнулась она. — Техслужащая, как в трудовой записано.

— У тебя и трудовая есть… Счастливая…

— А то! На зоне свои университеты, чай, проходила… Там и дурака за три года высшее образование дадут. Даром, что ли, срок мотала? Око за око…

— А я знаю, за что ты сидела…

— Кто трепанул?

— Кто же мне об этом трепанет? Не Рваное же Ухо?

— Не знаю такого…

— Сидела за выбитый глаз своего хозяина. Ахмеда или Мухаммеда… Словом, хачика своего… Так?

Валерка окаменела, с минуту восхищенно смотрела на прилегшего на диван Максима, потом неверной рукой потянулась к новой бутылке.

— Ну, ты и фокусник! Тебе бы в цирке выступать. Гомнатезером. Али покруче… Бабок бы срубил — до смерти хватило бы. Как узнал-то?

— А по руке, по линии судьбы…

— А-а… — протянула она. И вдруг встрепенулась:

— Так я тебе свою ладошку вроде бы не сувала…

— Ты не помнишь просто. Ты ее на моем лбу держала.

Она кивнула, что-то вспомнив. И снова приложила свою ладонь к пылавшему лбу художника.

— Горишь, пассажир! Беда…

— Мне холодно, — пожаловался Максим. — Не убирай руку, мама. Так теплее…

«Бредит малый, — подумала Валерка, чувствуя сильный жар у больного знакомца. — Не ровен час помрет, а мне тогда отвечать, показания давать в камере…».

— Ей, — сказала она, отнимая руку. — Ты гляди у меня, не помри тут… Хата бабушкина. Я сюда хожу в надежде ее заначку похоронную отыскать. Сховала старая карга куда-то, а куда — не запомнила… Пять тысяч «смертных». Всё мечтала: «Вот, Лерка, теперь по-человечески похоронят». Как же… Закопали на мои кровные. На крест не хватило, так Митяй из досок сам соорудил. В церкву бабка ходила, грехи свои, а заодно и наши, отмаливала…