Поль Феваль - Роковое наследство Страница 26

Я уже счел себя мертвым, и последняя моя мысль была об Ирен. Я подумал: «Она будет горько плакать!»

На самом деле я лишь на короткое время потерял сознание и вскоре обнаружил, что иду по камням, а сзади на меня накатывают огромные волны.

Обессиленный и продрогший, я выбрался на берег и упал на гальку. Мне казалось, что с момента кораблекрушения прошло минут десять-двенадцать, не больше.

Возможно, я ошибался. Сейчас мне кажется, что вся та ночь была удивительно короткой.

При вспышке молнии я взглянул на часы, однако в них попала вода, и они остановились. Буря неистовствовала все пуще; я слышал лишь рев бушующего моря. Никаких других звуков до меня не доносилось.Я был совершенно один. Попутчики мои то ли выбрались на берег в каком-то другом месте, то ли все погибли. Я и сам был еле жив. Холод пронизывал до костей. Я понял, что должен встать и идти, чтобы хоть немного согреть одеревеневшее тело.

Стояла темная ночь, все небо было затянуто тучами. Ни звезд, ни луны... И все же я двигался не вслепую: яркие вспышки молний освещали окрестности.

Пять лет спустя я вернулся на это место, меня влекли сюда воспоминания о событиях той ночи. Я узнал скалы, очертания мыса, узкую полоску гальки вдоль берега, но так и не смог определить, в какую же сторону я побрел по бескрайним полям морены и кукурузы.

Я полагаю, что тронулся в путь в начале седьмого. Я шел вглубь острова в поисках пристанища.

Мне не удалось найти ни дороги, ни тропы. Я пробирался через пашни, разделенные кое-где полосками невозделанной земли, на которой росли редкие оливковые деревья – маленькие и чахлые.

Временами я различал купы каштанов, и в сердце моем вспыхивала надежда. Я думал, что обнаружу под ними человеческое жилье. Однако судьба той ночью, по-видимому, отвернулась от меня. Я шел целый час – так быстро, как позволяли мне иссякающие силы – и не видел ничего, кроме полей и перелесков, таких низких, словно я бродил в Версале или Марли.

Ветер между тем свирепствовал, не утихая, леденя мое измученное тело под намокшей в соленой воде одеждой.

Неожиданно я споткнулся и только тут понял, что нахожусь на разбитой проселочной дороге. Впереди, шагах в пятидесяти от меня, светился в ночи огонек.

Наконец-то! Ведь я уже едва держался на ногах. Пошатываясь, я добрался до высокого строения. Не знаю, что это было, ферма, замок или монастырь...

– Как вы думаете, на каком расстоянии от моря вы находились? – спросила Венера, слушавшая рассказ со все возрастающим вниманием.

– Я полагаю, что прошел около двух лье, – ответил Ренье, – но не уверен, что удалялся от берега по прямой.

– Стало быть, вы не представляете, Где тогда очутились? – осведомилась гостья.

– Нет, – покачал головой молодой человек. – Могу только сказать, что это было в Окрестностях Кьявы приблизительно в часе с небольшим езды от Сартена.

Художник замолчал, погрузившись в воспоминания.

– Когда я подошел к зданию вплотную, – возобновил свой рассказ Ренье, – огонек, который я видел раньше, исчез.

Молния осветила участок полуразрушенной ограды, и мне показалось, что я разглядел в проломе руины часовни с готическими окнами без стекол; эти окна зияли черными дырами на фоне стен, серебрившихся при вспышках грозовых разрядов.

Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.

Я постучал в дверь, но никто не ответил.

Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.

– Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.

Ренье не обратил на это внимания и продолжал:

– Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.

Я пролепетал:

– Сжальтесь, приютите меня.

Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:

– Поднимайся скорее. День настал. Хозяева веселятся.

Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по-французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.

«Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».

Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.

Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.

Старуха стелила постель.

Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.

Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.

На голове клочьями топорщились седые лохмы.

Старуха в изумлении глядела на меня.

– Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.

Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:

– Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:

– Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:

– В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.

– Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.

– Воды! – повторил я.

Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.

Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.

– Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.

– Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:

– Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.

– Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!

Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:

– Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.

Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.