Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова Страница 27

Вот оно! Наконец-то она сказала о главном! Они с Цейхмистером договорились женить меня на Канкасовой, и мою мать не смущает, что я стану третьим её мужем. Это при живых-то двоих!

– Не бывать по-вашему! На Канкасовой я не женюсь!

– Что ты говоришь, сынок? Анна так тебя любит! Только о тебе и говорит! Позвони ей. Закажи разговор за мой счёт. Гамлет! Ты слышишь меня? Позвони отцу! Прежде чем что-либо предпринять, посоветуйся с Клавдием Васильевичем!

– Передай… Впрочем, не передавай! Я ставлю тебя в известность о том, что останусь в Якутии до выяснения всех обстоятельств гибели моего отца!

И тогда она сказала главное:

– Твой отец был врагом народа. Мы оба, и ты, и я тоже, пострадали за него. Если он и расстался с жизнью, то не погиб, а получил по заслугам, как полагается врагу народа. Что тут ещё выяснять?

Вне себя, будучи не в силах попрощаться с родной матерью, я бросил трубку на рычаг. Душные объятия телефонной кабины разомкнулись и я вывалился на относительно свежий воздух переговорного зала. Женщина за прилавком сидела в наушниках, уткнув лицо в макушку своего притихшего сынишки. Без сомнения, она слышала крики моей матери о врагах народа. Трое моих собутыльников стояли передо мной в ряд, как солдаты на плацу. На их таких разных лицах я прочёл одинаковое выражение вполне искреннего сочувствия.

– Мне кажется, она была пьяна, – проговорил Георгий. – Вы, армяне, слишком уж горячи. Стоит ли так расстраиваться из-за пустяков?

– Не пей вина, Гертруда, – произнёс Осип.

– Откуда вам известно имя моей матери? – промямлил я. – Да, она любит «Хванчкару», хоть и гордится тем, что чистокровная армянка.

– Не волнуйся. В наше время сыновей врагов народа уже не наказывают. Хотя… – проговорил Архиереев.

– Что? – насторожился я.

– Мы знавали и другие времена.

– Вот, прими.

Георгий достал из кармана облатку и сунул её мне в ладонь. Мои попытки разобрать название препарата не увенчались успехом. В глазах мутилось. Желудок готовился к бунту.

– Лучше ещё водки, – проговорил я.

– Тебе необходим покой. Сейчас рёбра не болят, потому что водка даёт эффект анестезии, но покой необходим. Принеси воды, капитан.

– Слушай Гошу, – сказал Осип. – Какой-никакой, а он всё-таки врач.

Через минуту Архиереев вернулся со стаканом, полным водой. Набрал её из-под крана в туалете. Я засомневался.

– Не брезгуй. У нас вода не хуже, чем в Москве!

Сказав так, Георгий помог мне извлечь из облатки пяток таблеток.

– Не многовато ли? – засомневался я.

– Нормально. Я врач.

И Георгий сунул горсть таблеток мне в рот. Сил на сопротивление у меня не оставалось, и я проглотил всё, запив небольшим количеством воды.

– У него сломаны три ребра, потому даём успокоительное, чтобы спал, – пояснил Георгий телефонистке.

А я искал глазами, где бы прилечь. Голос женщины звенел полевым колокольчиком, словно где-то в бескрайней русской степи неслась пресловутая птица-тройка. Она уговаривала моих новых товарищей не бросать меня, а доставить до надлежащей двери и определить на ночлег.

Потом я почувствовал, как кто-то крепко берёт меня под руку и ведёт. А мне-то хотелось поговорить по душам, и я дёрнул своего провожатого за руку, принуждая остановиться.

– Только не надо проецировать на жизнь моей семьи шекспировскую пьесу, по которой и сам Гамлет, и его мать погибли в результате заговора Клавдия.

– Смотри-ка, он ещё что-то соображает, – проговорил уже знакомый мне, первый, голос.

– Поторопись. Ровно через пятнадцать минут он отрубится, а до этого нам надо успеть его погрузить, – ответил ему второй.

– О ком это вы? – настороженно спросил я.

– Мы спасаем тебя от заговорщиков Клавдия. Ты будешь жить хорошо. При коммунизме. Ведь коммунизм – мечта миллиардов жителей этой планеты, – ответил первый голос. – Пойдём же!

И я пошёл, не придав ни малейшего значения неуместно ироническому тону моего собеседника.

Глава 4

Алмазы земли Олонхо

Мне приснилась Канкасова, а точнее – досада на неё. Канкасова трясла меня, заставляя проснуться, а я упорствовал и досадовал на её настойчивость. Словно набитая ватой кукла со свинцовыми венками и головой из папье-маше, я болтался на дне огромной зыбки. Эдакое деревянное корыто, прикреплённое к потолку длинным шнуром. Такую зыбку можно увидеть в каком-нибудь краеведческом музее в Муроме или Суздале. Невидимая, но мощная рука колебала мою зыбку. Порой рука, позабыв о своих обязанностях, вероятно, отвлекалась на более важные труды, а иной раз возобновляла свои занятия с необычайным рвением. В такие моменты я испытывал головокружение и тошноту и даже, кажется, начинал стонать, взывая к милосердию и жалости собственной матери, и мать являлась всегда в сопровождении Канкасовой и умоляла меня проснуться, сетовала на мою опрометчивость, предупреждала о какой-то опасности. При этом Канкасова непрерывно строчила что-то на своей пишущей машинке, стрекот которой стал неотъемлемой частью моего обновлённого бытия. Поведение обеих женщин казалось мне странным: вместо того чтобы усыплять дитя, они тормошили его, пугая неведомыми опасностями. Время от времени я открывал глаза. Я замечал, как вечер сменяется ночью, а утро днём и мироздание движется заведённым раз и навсегда порядком, вращаясь с востока на запад. В таком случае о чём же беспокоиться?

Ложе моё не казалось мне жёстким или неудобным. Однако каждое движение причиняло ужасную боль, потому-то я и предпочитал не шевелиться. Время от времени меня перепелёнывали. В такие моменты боль в моём теле особенно обострялась, и я плакал и кричал, а неизвестный мужчина с широким и плоским лицом уговаривал меня не плакать, подкрепляя свои слова невероятно приторным питьём. Странные всё-таки существа эти женщины! Зачем-то доверили своё дитя неизвестному, некрасивому и, возможно, злонамеренному мужчине. А мне-то хотелось вовсе не сладенькой водички и не навязчивого и жалостливого внимания. Мне мучительно хотелось курить, и я выпрашивал у моего няня сигарету. Тогда тот совал мне в рот недокуренный окурок со словами: «На-ка, покури, только не затягивайся, не беспокой грудь». Курить не затягиваясь? Не тут-то было!! Мацать во рту табачный дым, как какой-нибудь школяр – это не по мне. Я затягивался, и очередной приступ боли исторгал из моей глотки вопль вперемешку с табачным дымом. Самое тяжёлое – это закашляться. Именно кашель становится причиной самых острых, до белых искр в глазах, приступов боли. В таких случаях мой нянь усиленно потчевал меня приторным питьём и даже разговаривал со мной. Ах, он плёл такие байки, что боль в моих переломанных рёбрах на время утихала. Я забывал о том, что, расстроив мать, оставив дипломную работу, я