Роберт Льюис Стивенсон - Клад под развалинами Франшарского монастыря Страница 27

Жан-Мари выбрался из комнаты, точно уличенный вор, не переставая плакать. В двенадцать часов все сели за стол, но Жана-Мари не было.

— Эге, брат, ушел твой мальчик-то? Ну что, сам теперь видишь? — сказал Казимир. — Небось с полуслова понял?

— Я, конечно, сознаю, — залепетал несвязно доктор, — сознаю и не ищу оправданий для его отсутствия; это, конечно, доказывает отсутствие в нем сердечности, что меня глубоко огорчает…

— Ты лучше скажи «отсутствие чувства приличия», — поправил его Казимир, — потому что сердечности в нем никогда и не было и быть не могло. И откуда ему было взять подобные качества? Право, Депрэ, для человека умного, каким я тебя считаю, ты удивительно, можно сказать, непростительно наивен! Ты положительно легковернейший из смертных на всем земном шаре. Твое полнейшее неведение и непонимание ни людей, ни дел — буквально непостижимо! Все тебя надувают, обманывают и проводят. И твои турецкие акции, и бродяга-мальчишка, и всякий, кто только вздумает! Тебя обманывают и справа, и слева, и снизу, и сверху, и ты все еще продолжаешь всем верить и всему доверять! Я полагаю, что тому главной причиной твое воображение. Благодарю судьбу, что она не наделила меня этим опасным даром!

— Прости, пожалуйста, — возразил Депрэ хотя все еще смиренным тоном, но уже несколько приободрившись ввиду неожиданно представившегося ему случая указать Казимиру его ошибки, — ты весьма ошибаешься, Казимир! Ты одарен даже в очень сильной степени воображением, но воображением иного рода, так сказать, коммерческим воображением. Отсутствие именно вот этого воображения у меня и является, по-видимому, источником всех моих настоящих бедствий. Путем такого коммерческого воображения вы, деловые, денежные люди, умеете предвидеть и предугадать судьбы ваших вкладов, предвидеть момент крахов известных предприятий, банков и банкирских домов, словом, всякого рода финансовые катастрофы.

— А как видно, и твой конюх тоже одарен таким же коммерческим воображением, — прервал доктора Казимир, после чего доктор смолк и обед продолжался и окончился под аккомпанемент не особенно утешительных и приятных для хозяев речей самоуверенного гостя. Он совершенно игнорировал присутствие двух молодых англичан-художников, не ответил даже на их поклон, хотя и посмотрел на них сквозь стеклышко своего монокля. Не стесняясь их присутствия, он продолжал делать свои далеко не всегда деликатные замечания, как будто он был один или в тесном кругу своей семьи. Через каждые два слова он как будто умышленно наносил все новые и новые уколы самолюбию бедного Депрэ, всячески стараясь уязвить его, так что под конец обеда, когда подали кофе, доктор совершенно размяк и упал духом.

— Пойдем взглянуть на развалины! — сказал Казимир, вставая из-за стола.

Депрэ беспрекословно повиновался, и они вышли на улицу. Обрушившийся дом образовал пустое место между строениями деревни, и как выпавший передний зуб во рту изменяет и обезображивает физиономию, так и это пустое место безобразило деревню. За ним виднелось покрытое снегом поле на большом протяжении, и по сравнению с этим большим пространством пробел между постройками на месте рухнувшего дома казался столь незначительным, что производил впечатление открытой в большую комнату двери. У стоявших еще на своем месте зеленых ворот сторожил весь красный от холода и иззябший на ветру очередной караульный. Он встретил доктора и его богатого родственника приветливым словом и добродушной улыбкой.

Казимир деловито окинул взглядом груду развалин, брезгливо, но с видом знатока пощупал брезент, желая определить его качество, и затем сказал:

— Хм!.. Я полагаю, что своды твоего погреба устояли; если так, то, любезнейший братец, знай, что я дам тебе хорошую цену за твое вино, потому что вино у тебя было действительно хорошее.

— Мы завтра же начнем раскопки! — сказал караульный весело и добродушно. — Теперь уж нечего больше ждать снега, погода стала как будто проясняться.

— А ты бы сперва спросил, любезный, заплатят ли тебе за твои труды! — язвительно заметил Казимир. — Может быть, нечем будет заплатить-то.

Добродушный крестьянин только рот разинул, но ничего не возразил, а доктор болезненно поморщился, нахмурился и поспешил увлечь своего неприятного и во многих отношениях неудобного шурина к гостинице госпожи Тентальон, где все же было меньше посторонних слушателей, а те, что там были, уже знали о постигшем его несчастье.

— Смотри! — вдруг крикнул Казимир. — Вон твой конюх пробирается со своими пожитками… Ан, нет! Он их тащит в гостиницу!

Действительно, Жан-Мари перебирался через покрытую снегом улицу к гостинице, спотыкаясь и чуть не падая под тяжестью большущей корзины. Вдруг доктор остановился как вкопанный, и в душе его зародилась безумная надежда.

— Что это он тащит? — промолвил он. — Надо пойти посмотреть. — И он ускорил шаги.

— Что? Ну, разумеется, свои пожитки! Видно, немало он прикопил и припрятал всякого добра, живя у тебя, — ядовито заметил Казимир, — и благодаря его коммерческому воображению его дела, надо думать, обстоят недурно.

— Я что-то очень давно не видел этой большой корзины, — как бы про себя сказал доктор.

— Да и теперь недолго полюбуешься на нее, — засмеялся Казимир, — если только мы не вмешаемся в это дело. Что касается меня, то я положительно настаиваю на обыске! Надо же знать, чего он туда наложил!

— И без обыска узнаешь! — с рыданием в голосе воскликнул Депрэ, и, кинув на Казимира торжествующий, влажный от слез взгляд, он бросился бежать.

— Кой черт! Что с ним такое делается? Понять не могу! — пробормотал Казимир, и в следующий момент, подстрекаемый любопытством, по примеру доктора он тоже пустился бежать.

Громадная корзина была так велика и так тяжела, а Жан-Мари такой маленький, слабенький и истощенный, что ему потребовалось очень много времени, чтобы втащить свою ношу наверх, в комнату, занимаемую Депрэ. Он едва только успел опустить ее на пол и поставить перед Анастази, как прибежал доктор и следом за ним Казимир. И корзина, и мальчик были в самом плачевном виде; первая потому, что пробыла целых четыре месяца зарытая в пещере, что на дороге в Ашер, а последний потому, что бегом пробежал целых пять миль на своих слабых ножонках, не переводя духа, и половину этого расстояния под непосильной ношей.

— Жан-Мари! — воскликнул доктор блаженным голосом, в котором звучали истерические нотки. — Неужели это?.. Неужели это?.. О сын мой! Сын мой!.. — И, опустившись на корзину, он заплакал, всхлипывая, как ребенок.

— Ведь теперь вы не переедете в Париж? — робко спросил мальчик.