Бернард Корнуэлл - Горящая земля Страница 28

— Поздравляю, господин.

Он нахмурился, на мгновение озадаченно взглянул на Ассера, но потом дернулся и выпрямился.

— Я не дурак, господин Утред.

— Я никогда так и не думал.

— Ты должен меня научить.

— Научить тебя?

Он махнул в сторону кровавой бойни; на мгновение испуг отразился на его лице.

— Тому, как ты это делаешь, — выпалил он.

— Ты думаешь так, как думает твой враг, господин, — сказал я, — а потом думаешь еще усерднее.

Я бы сказал больше, но вдруг увидел Сердика в проулке между домами. Я уже было повернулся к нему, но меня отвлек епископ Ассер, сурово окликнувший Эдуарда, а когда я снова обернулся, Сердика уже не было. Но его и не могло там быть, сказал я себе. Я оставил Сердика в Лундене, чтобы охранять Гизелу. И я решил, что усталость просто дурачит меня.

— Вот, господин.

Ситрик, который раньше был моим слугой, а теперь — одним из моих гвардейцев, уронил тяжелую кольчугу у моих ног.

— Она из золотых колец, господин! — возбужденно проговорил он.

— Так оставь ее себе, — ответил я.

— Господин?

Он удивленно посмотрел на меня.

— У твоей жены недешевые вкусы, так ведь? — спросил я.

Ситрик женился на шлюхе Эльсвит, не слушая моих советов и без моего разрешения, но я простил его и после был удивлен, что брак оказался счастливым. Теперь у них было уже двое детей, крепких маленьких мальчиков.

— Забери ее, — сказал я.

— Спасибо тебе, господин! — Ситрик подхватил кольчугу.

Время замедляет свой бег.

Странно, что я забываю некоторые вещи. Я не могу как следует вспомнить тот миг, когда вел клин к строю Харальда. Смотрел ли я ему в лицо? Вправду ли я помню свежую лошадиную кровь, брызнувшую с его бороды, когда он повернул голову? Или я смотрел на человека слева от Харальда, прикрывавшего его щитом?

Я столько всего забыл, но не забыл мгновения, когда Ситрик поднял кольчугу. Я увидел человека, ведущего дюжину захваченных лошадей через разлившийся брод. Двое других тащили тела, чтобы разобрать дамбу из трупов у разрушенного моста. У одного из них были рыжие курчавые волосы, второй согнулся пополам, смеясь над какой-то шуткой. Еще трое швыряли трупы в реку, добавляя их к дамбе быстрей, чем те двое успевали ее разгребать.

Тощая собака растянулась на улице, где Осферт, незаконнорожденный сын Альфреда, разговаривал с госпожой Этельфлэд, и меня удивило, что она не в церкви вместе с отцом, братом и мужем. А еще меня удивило, что она и ее сводный брат, похоже, очень быстро наладили дружеские отношения.

Я помню, как Осви, мой новый слуга, который вел Смоку через улицу, приостановился, чтобы поговорить с женщиной — тогда я понял, что жители Феарнхэмма возвращаются. Я полагал, что они, должно быть, спрятались в ближайших лесах, едва завидев вооруженных людей на другом берегу реки.

Еще одна женщина, в тускло-желтом плаще, кривым ножом отреза́ла у мертвого датчанина палец с кольцом.

Я помню иссиня-черного ворона, кружащего в пахнущем кровью небе, и свой бурный восторг при виде птицы. Был ли это один из двух воронов Одина? Услышали ли сами боги о свершившейся бойне?

Я засмеялся, и смех мой выглядел неуместным, потому что, насколько я помню, в тот миг царила тишина. Пока не заговорила Этельфлэд.

— Господин?

Она подошла ближе и пристально посмотрела на меня.

— Утред, — ласково произнесла она.

Финан стоял в паре шагов за ней, а с ним — Сердик, и вот тогда я понял. Я понял, но ничего не сказал, а Этельфлэд подошла ко мне и положила ладонь на мою руку.

— Утред, — снова позвала она.

Кажется, я молча посмотрел ей в лицо. Ее голубые глаза блестели от слез.

— Роды, — сказала она мягко.

— Нет, — очень тихо проговорил я. — Нет.

— Да, — сказала она просто.

Финан смотрел на меня с болью на лице.

— Нет! — громче произнес я.

— И мать, и дитя, — очень тихо проговорила Этельфлэд.

Я закрыл глаза. Мой мир потемнел, стал черным, потому что моя Гизела умерла.

«Wyn eal gedreas»[7].

Это из другой поэмы, которую иногда поют в моем доме. Эта поэма печальна и потому правдива. «Wyrd biр ful araed», — говорится в ней. Судьбы не миновать. И «wyn eal gedreas» — всякая радость умирает.

Вся моя радость умерла, и я погрузился во тьму.

Финан сказал, что я выл как волк; может, я действительно выл, хотя и не помню этого. Горе надлежит скрывать. Человек, который сперва пропел, что судьбы не миновать, продолжил песню словами, что мы должны сковать цепями наши самые сокровенные мысли. От затуманенного горем разума нет толку, сказал он, и надлежит скрывать печальные мысли. Может, я и вправду выл, но потом я потряс руку Этельфлэд и зарычал на людей, сваливавших трупы в реку. Я приказал двум из них помочь тем, что пытались оттащить тела, застрявшие между быками разрушенного моста.

— Позаботься о том, чтобы наших лошадей свели вниз с вершины холма, — сказал я Финану.

В тот момент я не думал о Скади, иначе я позволил бы Вздоху Змея забрать ее гнилую душу.

Только позже я понял, что Гизелу убило проклятие, потому что она умерла в то самое утро, когда Харальд заставил меня освободить Скади. Сердик поскакал, чтобы рассказать мне о случившемся; с тяжелым сердцем он гнал коня через кишащую датчанами страну к Эскенгаму, только для того, чтобы обнаружить, что мы оттуда уехали.

Услышав вести, Альфред пришел ко мне, взял меня за руку и повел по улице Феарнхэмма. Он хромал, и люди расступились, чтобы дать нам дорогу. Альфред стискивал мой локоть и, казалось, дюжину раз собирался заговорить, но слова всякий раз замирали у него на губах. В конце концов, он остановил меня и посмотрел мне в глаза.

— У меня нет ответа на вопрос, почему Господь посылает такое горе, — сказал он, а я ничего не ответил.

— Твоя жена была жемчужиной, — продолжал Альфред.

Он нахмурился, и его следующие слова были тем щедрее, чем труднее ему было их произнести.

— Я молюсь, чтобы твои боги даровали тебе утешение, господин Утред.

Он подвел меня к римскому зданию, которое теперь превратили в королевский дом. В этом доме Этельред неловко взглянул на меня, в то время как дорогой отец Беокка смутил меня, вцепившись в мою правую руку и вслух молясь о том, чтобы его Бог обошелся со мной милосердно. Беокка плакал. Гизела хоть и была язычницей, но он ее любил.

Епископ Ассер, который меня ненавидел, тем не менее произнес ласковые слова, а брат Годвин, слепой монах, подслушивавший Бога, издавал протяжный заунывный звук, пока Ассер его не увел.

Позже Финан принес мне кувшин меда и пел печальные ирландские песни до тех пор, пока я не упился до бесчувствия. Только он и видел меня плачущим в тот день, и никому об этом не проболтался.