Евгений Шалашов - Десятый самозванец Страница 28

Тимофей только головой покачал и пошел обратно в светелку, прихватив свою шубу: все теплее, чем под одним одеялом.

— Замерз? — спросила Маланья, высовываясь из-под одеяла и протягивая к нему руки. — Иди ко мне.

Тимофей, выпив для сугрева еще чарку, забрался под теплый женский бок.

— У, холодный-то весь, — шептала баба, оглаживая его спину и грудь, спускаясь все ниже и ниже… — Ой, да какой маленький да замерзший, — зашептала она еще жарче, запуская руку в прореху подштанников. — Ничо, щас согрею!

Почувствовав новый прилив сил и бодрости в чреслах, Тимофей принялся ласкать женщину, доводя ее и себя до новой волны жаркого безумия.

После того как приступ взаимной страсти иссяк и Маланья, закрыв глаза, отдыхала, опять пришли вирши:

Я бы звездочку отнял у неба, что б тебе ее подарить,Я не стану есть, даже хлеба, коль меня ты не будешь любить.Я, как нищий странник, скитался б по лесам и между дорогИли в скит бы какой подался, чтоб не чуять сердцем тревог!Я бы отдал все деньги мира, чтоб тебя своею назвать!И на сердце б сыграл, как на лире, чтобы только любимым стать!

— Тимошенька, солнышко мое, — заплакала женщина, прижавшись к нему. — Как же ты говоришь-то красиво! Ровно как ангел божий…

Наплакавшись, Маланья притихла, вспоминая что-то свое. Потом с усилием оторвавшись от мужика, вздохнула:

— Надо ужин готовить, а потом и скотину обряжать. Тимоша, тебе чего приготовить-то?

— Пирогов охота горяченьких или блинов. Очень уж я блины люблю! Особенно с пылу с жару.

— Будут блины, будут! — радостно закивала баба. — А пирогов я завтра с утра напеку. Тебе к блинам-то что подать — сметану или мед?

— А можно и меда, и сметаны? — попросил Тимоха, решив, что можно и покапризничать.

— Можно! — кивнула Маланья. — А к водочке что принести? Огурчиков, капустки? Есть рыбка соленая. Осталась водочка-то?

Проверив, сколько зелена вина осталось в штофе и вылив остатки в чарку, Маланья захватила грязную посуду и ушла. Но уже скоро вернулась, неся с собой полный штоф и миску с огурцами и куском вареной говядины.

— Муж-то ругаться не будет? — обеспокоенно спросил Тимофей.

— Так ты же за все это денежки заплатил, — объяснила баба. — Ему, почитай, прямая выгода. Припасов у нас много, а продавать их некому. Прокоп-то мой выгоды никогда не упустит, но и дрянь не продаст. Такой уж он у меня!

— Это точно, — поддакнул Тимофей, который еще до сих пор не мог понять, как же такое возможно, чтобы мужик, да свою законную перед Богом и людьми супругу кому-то на ночь за деньги отдавал? Такое даже у дворовых людишек не принято. Пока в девках — валяй да имай, помещик-боярин свою холопку хоть вдоль, хоть поперек… Хоть стоя, хоть лежа! Хоть в бане, хоть в постели! А замужнюю бабу — ни-ни… В голове такое не укладывалось. Ладно, в душу бабе он лезть не хотел. Надо — сама расскажет!

— Ты, Тимошенька, водочки попей, покушай да поспи немножко. Я, когда скотину-то обряжу да блины испеку, все и принесу.

…У Тимофея смешались и день и ночь. Вроде только и делал, что ел, спал, пил водку да баловался с хозяйской женой. Баба же, кажется, вообще не спала. Иначе как она умудрялась кормить скотину, доить коров да еще и стряпать-готовить на трех мужиков? Ну, Костка, тот питался в основном водкой, но остальные двое лопали в три горла.

День на десятый, пытаясь надеть штаны, Тимоха обнаружил, что пояс пришлось затянуть туже. Ну, то, что сам отощал, — дело наживное. Хуже всего то, что с каждым днем тощала и киса, потому что хозяин-варнак требовал свои копеечки вперед. Но Маланья своих денежек стоила…

Как-то раз, приткнувшись к плечу, женщина со вздохом сказала:

— Мне никогда в жизни никто хороших слов и не говорил… Только попреки и слышала. Один вот только тятенька, царствие ему небесное, перед тем как юбку задрать да ноги раздвинуть, по заднице шлепал да говорил: «Гладкая ты девка!»

— Тятенька? — спросил Тимофей обалдело, которого передернуло от такого откровения.

— Ну, тятенька — мужнин батька, — без малейшего смущения подтвердила Маланья.

— Так это мужнин батька тебя, стало быть, э-э… тогось? — не нашел подходящего слова парень. — Снохачом был?

— А чо, — вскинулась баба. — Он ведь не чета мужику-то моему был. Так Прокопа-то и мужиком-то назвать нельзя. У него ж промеж ног-то ничего и нет. Так, обрубок какой-то болтается, чтобы до ветру сходить. Он еще парнем был, когда медведь ему все «хозяйство» оторвал.

— Вона как, — удивился Тимофей.

— Прокоп-то охотой да бортничаньем занимался, — стала объяснять баба. — Так-то они всегда вдвоем с батькой ходили — мало ли. А тут один пошел. Вот нашел он однажды дерево огромное в три обхвата. Глянул — дупло! А вокруг, значит, пчелы летают. Он костерчик-то развел, пчел разогнал, а сам в дупло-то и полез. А забрался в дупло-то, — хихикнула Маланья, — провалился да вылезти-то никак и не может! Вот, стало быть, день там сидит, два сидит, третий настает… Медом одним кормится да там же под себя и ходит… А тут слышит — сопит кто-то. Смотрит, а сверху-то в дупло-то большой такой медведь лезет. Зверь ить уже задние-то лапы вниз спустил, а Прокоп заорал да медведя за ноги-то и ухватил. Ну, косолапый-то испужался, из дупла выскочил, а Прокоп — за ним. Вытащил мишка моего дурака, но по дороге-то о край дупла его так стукнул, что все и отбил.

— А чего ж ты замуж-то за него пошла? — изумился парень. — А родители-то твои куда смотрели?

— Просватали, вот и пошла, — пожала плечами баба. — Кто ж знал-то? Никто с него штаны-то не снимал да не разглядывал. Ну а ежели бы мои тятька да матка и знали, то все равно бы отдали. Хозяйство у батьки Прокопа крепкое, зажиточное. А теперь стало еще лучше. Сам видел: три коровы, овцы да два коня. Мы по весне да по осени работников нанимаем. А что Прокоп, что батька его, покойный, до копеечек-то сами не свои.

Тимофей лежал, не перебивая бабу. Чувствовал, что Маланье хочется рассказать обо всем наболевшем да выстраданном.

— Ну вот, — продолжила она свой рассказ, — в перву-то ночь, когда муж жену девства лишает, вместо сынка-то отец и пришел. Я ведь, дура, себя до самой свадьбы блюла, не то что некоторые, что в девках в подоле приносят или с пузом замуж выходят… Тятька-то и грит: «Утром рубаху гостям выносить. Нужно, чтобы невеста честной до свадьбы была!» Я ему и дала. Ну а он не шибко-то меня и спрашивал — навалился, подол на голову задрал да вставил… Показалось, как будто полено промеж ног вбил. И так он меня за ночь раза два или три… Думала, живого места не осталось. А кровишши-то столько, что не только рубаху, но и всю простынь залило. Ну а тятька-то, весь из себя довольный, грит: «Родишь робетенка, все будут думать, что это Пронькин сынок! А кто не будет думать, так и пес с ними…» Чтобы, значит, хозяйство было кому оставить.