Сергей Городников - Порученец Царя. На стороне царя Страница 29

– Устраивает такой конец для вашего недруга? – спросил Барон, будто они обговаривали обычную торговую сделку.

Немец поклонился в выражении согласия, как сделал бы перед хозяином, поймал себя на этом и неожиданно резко проговорил сухим надтреснутым голосом:

– Вот задаток.

Он достал из кармана коричневого сюртука холщовый кошель, дрогнувшей рукой неловко отбросил его на стол к животу Барона. Кошель туго брякнул серебром, и Барон одними губами выразил удовлетворение, плавно, с повадками лисицы приподнял крышку сундучка, полученный задаток сбросил в его нутро.

– Вообще-то я предпочитаю золотые перстни с камнями, – небрежно сообщил он к сведению немца. – Я их храню. Они мне напоминают о дорогих и сложных делах. – И он доверительно признался, словно признавался в простительной слабости: – Что делать, все под Богом ходим. Я тоже тщеславен.

Внезапный скрип раскрытой снаружи двери сорвал с него выражение благодушия, как порыв ветра красивую листву с дерева, чтобы обнажить за ней его основу: уродливо корявые ветви. Жестокая и властная злоба исказила лицо Барона, и немец испуганно отпрянул в сторону, к окну, неосознанно стремясь не оказаться между двумя противниками.

– Почему без стука? – рявкнул Барон, одновременно с треском захлопнув крышку сундучка.

Он взглядом заставил остановиться у порога худощавого парня с пегими волосами, одетого в неприметную серую одежду. Парень пропустил вопрос мимо ушей, так как был не в силах оторвать алчного взгляда от сундучка, успевшего показать ему своё содержимое. Рука парня безотчётно отвернула край ветхого кафтана, потянулась к рукояти ножа в старых ножнах.

– Ну?! – предупреждая угрозой в голосе, Барон, будто заматерелый волк, показал крепкие зубы и привстал с лавки.

Его рука тоже выразительно потянулась к укрытому одеждой длинному кинжалу. Парень замер, вместо того, чтобы схватиться за нож, подтянул старый пояс. Пелена алчности сползла с его глаз, и он перевёл их от Барона к немцу. Удовлетворённый его жалким видом нагло доложил:

– Астраханские купцы, – он как не в чём ни бывало качнул патлатой головой на рыночную сутолоку за окном, – заявили, что теперь платят Ивашке Косому за спокойствие. Болтают, он уверял, что произвёл свой передел и теперь здесь его епархия.

– Та-ак! – процедил сквозь зубы Барон.

Он неторопливо потёр ногти сжатых пальцев о ладони, как будто готовящийся к смертельной схватке хищник проверил остроту когтей. Вспомнил о постороннем свидетеле своим тайным делам и развёл руками перед секретарём, давая понять, что разговор закончен.

– Всё будет выполнено, как только мои люди выследят, где он бывает, – с натянутой вежливостью заверил он немца. – И не забудьте о моей любви к перстням с камешками. Дело-то, видно, не совсем обычное. Я хотел бы припоминать о нём, иногда.

Секретарь руководителя Посольского приказа и сам был рад поскорее удалиться. Быстро поднимаясь с лавки, он задел коленом ножку стола и пошатнулся. Невольно ухватил край грязной столешницы и вдруг испуганно отдёрнул руку, словно коснулся липкой крови. Парень расхохотался, хватаясь за живот, затрясся всем телом. Не мог сдержать ухмылки и Барон.

– Так как насчёт перстня? – потребовал он ответа.

– Я... я заплачу, – пробормотал немец, в обход парня устремляясь к выходу.

Предвестница сумерек, промозглая серость наползла на безлюдные окрестности прибрежного луга. Безветрие приглушило все шорохи, скрипы и шелесты, и тишину нарушали только лязг и звон стали и частое дыхание обоих противников. Узкое и горбоносое лицо теснящего Удачу к песчаной отмели наёмника иностранца средних лет покрывали капли пота. Серые рубашка и штаны, свободный безрукавный камзол позволяли узколицему иноземцу много двигаться, ловко работать длинной шпагой и кинжалом, и волнистая чёрная грива часто подрагивала у него на голове при резких выпадах и нападениях. Удача отбивался одним кинжалом, а ему пришлось иметь дело с многоопытным воякой. Преимуществом его была кошачья ловкость и выносливость, однако противник заставил его совершить ошибку, неизвестным приёмом распорол на груди рубаху и оставил на теле царапину прежде, чем он отбил клинок шпаги клинком своего оружия. После этого приёма узколицый наёмник отступил. Под мышками на его шёлковой рубахе расползались крупные разводы пота. Часто дыша, измотано опустившись на колено, он упёрся кинжалом в землю, свесил голову и тряхнул гривой в крайней усталости.

– Впервые мне заплатили недостаточно за мои услуги лучшего фехтовальщика Иноземной слободы, – проговорил он, оправдываясь, почему больше не может продолжать схватку.

Удача обежал его, с глаз тыльной частью ладони отёр и стряхнул капли едкого пота, убрал свой кинжал в ножны. Со сжатыми кулаками он изготовился встретить нападение рыжего и большеносого детины лет тридцати, у которого рукава были закатаны, обнажая узлы мускулов и огромные кулачищи. Детина был поворотлив, догадлив, с большим опытом кулачного бойца, и змеиная изворотливость Удачи мало чем ему помогала. Большинство ударов получались собачьими укусами для медведя. Отскакивая после завершения подобного удара от быстрого ответного замаха увесистого кулака, он ступил ноющей от недавней раны ногой на острый камень в траве и оступился, не успел увильнуть, невольно открыл скулу. Голову тряхнуло так, что в глазах вспыхнули снопом искры, а в ушах зазвенели все колокола, какие он когда-либо слышал. Затем всё поплыло, как будто на лодке в сгущающемся тумане, и он подрубленным деревом повалился на густую щетину разнотравья.

Его тошнотворно качало, словно привязанного к большому и делающему медленные отмахи маятнику, и в притуплении чувств и мыслей он смутно догадался, что его подняли и понесли. Давнее воспоминание забрезжило, проявилось неотчётливым, похожим на сон, видением. Тогда ещё мальчиком, он стремится любыми способами уклониться от резких выпадов рук и ног поджарого монаха, вынужденный перемещаться на скалистом уступе, который с трёх сторон обрывается в пропасть расщелины. Скалы с мрачным величием окружают их, равнодушно наблюдая за странной игрой со смертью, в которой у него закаляли хладнокровие при опасности в горах и воспитывали обострённое переживание единства с миром. Выпады рук и ног монаха отмеренные, точные, и приходилось много двигаться, чтобы избегать их не сильных, но чувствительных ударов, от которых порой надо было увёртываться у самого края обрыва. Сделав обманный прыжок в сторону, он увидел открытый бок монаха и ринулся с ответным ударом. И монах на миг ошибся. В повороте на пятке, другой ногой поддел его голову сильнее, чем было нужно. Отброшенный, навзничь опрокинутый его ступнёй он чудом успел в падении вцепиться за острый край обрыва в пропасть. Только слабеющие пальцы удерживали его от разрыва нити жизни. И когда он остро прочувствовал всем существом ужас безнадёжности и леденящее кровь дыхание смерти, над ним склонился побледневший монах, в последнее мгновение цепко схватил за кисть...