Иван Алексеев - Западня для леших Страница 29

– Ты бы мозгами своими куриными хоть чуток пошевелил, – продолжал старик, обращаясь и к сразу же притихшему Головешке, и одновременно ко всем присутствующим молодцам, – чтобы разницу понять между человеком, в страже служащим, и псом легавым. Каин, дружок твой, уж на что он всячески на смерть лютую напрашивался, и то в живых остался! Вдругорядь и тебя, и кого другого, глядишь, стража живота не лишит. Или ты хочешь, чтобы всех смертным боем на месте казнили? – Он обвел тяжелым взглядом присмиревших молодцов и подчеркнуто уважительно обратился к стражнику: – Степан Пантелеич, сделай милость, не побрезгуй, присядь за стол к старику.

Степан, мгновенье поколебавшись, прошел за ковровую занавесь, сразу же опустившуюся за его спиной, сел за небольшой стол, покрытый чистой вышитой скатертью и уставленный серебряной посудой.

– Что за дело у тебя ко мне, Пафнутьич? – после короткого молчания обратился он к старику.

Пафнутьич, широко известный в определенных кругах под прозвищем Чума, которое он вполне обоснованно заслужил потом и кровью, частично своей, но в основном – чужой, сидел, опустив глаза, откинувшись к стене, барабаня пальцами по столу.

– Уж и не знаю, говорить или помолчать, Степушка, – с расстановкой, как бы размышляя про себя, произнес он. – Ну, да ладно, для тебя уж возьму я грех на душу! – Он с неожиданной теплотой во взоре посмотрел на стражника.

Весьма уважаемый коллегами-разбойниками атаман Чума действительно относился к стражнику Степану по-особенному и даже помогал ему, насколько это было возможно, учитывая прямо противоположную направленность их деятельности. Данным обстоятельством в некоторой степени и объяснялся тот факт, что Степан смог навести порядок в слободке и остаться при этом в живых. Люди, которые могли бы объяснить причину такого отношения разбойника к стражнику, уже давно погибли. Только двое – сам Чума и Степан – могли бы рассказать историю их взаимоотношений, но, естественно, они не собирались этого делать.

И Михась, и Клоня опытным глазом правильно определили некоторые казацкие приемы стражника. Действительно, в юности Степан, покинув родную Москву, подался к казакам и ходил с ними за синие моря в бусурманские страны отнюдь не с целью географических экскурсий. Именно находясь в составе ограниченного контингента казацких войск в Туретчине, Степан и встретился с Пафнутьичем (тогда еще не Чумой, а просто опытным казаком) и его сыном. Молодые парни подружились. В одном из набегов передовой отряд, в котором числились друзья, был разбит в ночной схватке. Сына Пафнутьича ранили, но Степан, сам легко раненный, не бросил его, отбил у турок и несколько дней тащил на себе через плавни, а затем на добытом с боем челне привез в стан казаков. Несколько дней, вместе с Пафнутьичем, Степа, едва державшийся на ногах, не отходил от постели раненого друга. Молодой казак умер. Безутешный Пафнутьич, собрав небольшой отряд, отправился мстить, навсегда унося в своем сердце благодарность к Степе, оставшемуся в лагере из-за слабости сил. Здесь их пути разошлись. Степан вернулся в родной город и поступил в московскую стражу, успешно применяя на службе ценные навыки, приобретенные у казаков. Где был и что делал Пафнутьич в последние годы, в точности неизвестно, но через некоторое время появилась на Москве отчаянная шайка, имя главаря которой – Чума – произносили шепотом. Сам Пафнутьич, особо не скрываясь, поскольку не пойман – не вор, довольно открыто разгуливал по Москве. Ловить его почему-то особо и не собирались, то ли из-за страха, то ли из-за отсутствия доказательств: охотников доносить на него почему-то не находилось. Он довольно быстро нашел Степана, встретил его в этом самом кабаке, где они находились сейчас. Как бы по молчаливому уговору, бывшие казаки ничего не спросили друг у друга, только выпили за упокой души сына и друга. Однако с тех пор Степану, уже с трудом отбивавшемуся от мести прижатых им слободских злодеев, странным образом стало не в пример легче выполнять служебные обязанности.

– Пафнутьич, – Степа посмотрел на старика в упор. – Я тебя ни о чем не просил и не прошу! Тебе известно, я – страж московский и долг свой воинский привык выполнять по-православному честно и до конца.

– Мог бы этого и не говорить мне, Степушка! Аль обидеть хочешь? – с грустью произнес Пафнутьич.

Степан отвел глаза.

– Ладно, какие уж между нами могут быть обиды… Слово у меня к тебе есть тайное. Откуда и как узнал – не спрашивай, ибо не отвечу. Сегодня ночью в верхнем конце за слободкой случится сабантуй. Дело там суровое и кровавое, но слободки не касается. Вот и хочу тебя предостеречь, чтоб ты спал спокойно и ненароком туда не сунулся, а то оторвут руки по самые колени – моргнуть не успеешь.

– Это что ж получается? – Степан вскинул голову, недобро прищурился. – Ты мне, стражнику, предлагаешь на печи лежать и разбою не замечать? Знаю, что есть у нас такие, воровскими подачками прикормленные, спокойно спящие, куда не надо не глядящие. Только я трусом и предателем не был и под страхом смерти не буду! – Он рывком поднялся из-за стола.

Глаза Пафнутьича сверкнули, кулаки непроизвольно сжались, он тоже хотел было подняться, но пересилил себя, опустил взор и сказал по-прежнему тихим и чуть печальным голосом:

– Опять обижаешь старика, Степушка. Знаю я доподлинно, что тебе честь твоя, имя доброе всего превыше. Не стал бы ни тебя, ни себя унижать предложением подлым. Скажу уж еще кое-что, раз ты к моим словам заботливым с враждой подозрительной относишься. Никакой не разбой этой ночью затевается. Хотя вид разбоя ему и придадут впоследствии. Просто люди государевы – опричники-кромешники – других людей государевых – поморов-дружинников – будут учить уму-разуму. Это их дела междусобойные, и тебя-то уж они никак не касаются.

Степа сел, тяжело задумался. Старый разбойник, после некоторого молчания, произнес еще более тихим голосом:

– Знаю я, Степушка, что питаешь ты к опричникам ненависть тайную.

Степан резко выпрямился, но Пафнутьич поднял руку успокаивающим жестом, продолжил:

– Причины той ненависти, пожалуй, только мне и известны. Да ведь плетью обуха не перешибешь! И стража московская, которую теперь Малюта все больше и больше под свою руку прибирает, с государевыми людьми биться не предназначена. Ты уж потерпи пока. А там видно будет, как Бог даст. Уж больно крутую кашу они заваривают. Боюсь, трудненько ее придется всем расхлебывать! Ну вот, теперь ступай своей дорогой. Коли не приведется нам больше свидеться – поставь свечку за упокой души моей, помяни незлобно, ибо есть людишки и похуже.

После беседы с Пафнутьичем Степан весь день ходил по слободке мрачный и задумчивый. Он, как и все в Москве, считал, что приглашенные Басмановыми поморы – это пополнение для опричников, дополнительно привлеченное из диких северных лесов для усиления гнета. Беседуя с другими стражниками и с горожанами, он ощущал, что хотя заставы поморов лихо громили мелкие шайки, основной разбой в Москве и окрестностях каким-то чудесным образом совершался в тех местах, где не было застав и дозоров. Это усиливало его подозрение и недоверие к дружинникам Ропши. Однако сейчас, получив неожиданное известие от Пафнутьича, Степа по-новому взглянул на некоторые вещи. Ему вспомнились кое-какие подробности личной встречи с Михасем и бойцами, которые можно было бы теперь истолковать в их пользу.