Николай Стуриков - Сотый шанс Страница 3

В девятнадцатом при четырнадцати детях задумал Петр Девятаев переселиться на вольные сибирские земли, куда многие подавались. За Самарой застряли: белые взорвали железнодорожный мост через реку Кинель. Красноармейцы его восстанавливали. С ними и Петр. В кузнице все нужное ковал. Да налетела белая банда, станцию из пушек обстреляла. Петра ранило, к тому же тифом заболел и скончался.

Кое-как добралась Акулина Дмитриевна обратно до своего Торбеева, поселилась в пустом домишке.

Четырнадцать детей на руках, и все мал-мала меньше. Младший — грудной. Прокорми, одень их в ту жестокую пору. Что возьмешь-променяешь на кусок хлеба? А в избе пусто, холодно, голодно… Пришлось первое время с холщовой сумкой идти по миру. Спасибо красноармейцам: по железке на фронт ехали, на стоянке кто ломтем поделится, кто кусочком сала, кто щепотку соли даст, другой из обмундирования что-нибудь…

А потом черным змием, судорожно сжимая детские тела в гнойных объятиях, вползла в дом Девятаевых оспа. Восемь братишек и сестренок — одного за другим — повалила на пол, на кровать, на лавки. Ни пройти, ни присесть.

Семь гробов отвезли на погост… Выжил только Мишатка, тринадцатый из всех…

Подрастали семеро оставшихся. Справила мать старшему, когда пришла пора в школу отдавать, «городское» пальто и валенки. Пальто, пока шли уроки, приносила домой, чтоб другим по очереди побегать на улице.

Неграмотной была Акулина Дмитриевна — ни читать, ни расписаться. Ни по-русски, ни по-мордовски. А дети учились. Мишатка семилетку окончил в Торбееве, потом уехал в Казань, в речной техникум.

И другие в дело вышли.

Казалось, теперь поднималась семья, сил набирала, старшие невесток в дом привели, легче стало Акулине Дмитриевне. Кто уехал — все равно не забывал.

И нежданно — война!..

Слушая по радио сводки с фронтов, Акулина Дмитриевна мысленно могла рассуждать:

— Пехота сражается… Там Алеша с Васей. Танкисты пошли, должно, и мой Никифор с ними. Про шоферов говорят, может, и про Сашу скажут. Партизаны эшелон под откос пустили… Не Петино ли это дело?.. Сбили сорок самолетов немецких… Может, и Миша тут отличился…

А потом…

Где-то на Курской дуге, у небольшой деревушки, вырос холмик земли над могилой Алеши. Подбил он — писали с фронта — в том бою гранатами два танка, поднял людей в атаку и пал, сраженный. После него, тоже в далеком краю, оборвалась жизнь Александра, лейтенанта-автомобилиста. Всю войну прошел с боями Василий. Всю войну разведчиком, до Дня Победы. Одиннадцатого мая сорок пятого, когда в Чехословакии добивали ускользавшую на запад немецкую группировку их фельдмаршала, сложил в горном бою Вася свою молодую буйную голову.

О Мише тоже извещение пришло. И его в поминальник записала. Только судьба у него, видать, другая. Не умер от оспы в голодном году, выжил и теперь. Вон приехал какой статный да бравый, не под стать Петру с Никифором, даром что моложе их. И горюшка хватил в чужеземелье по самую макушку, и израненный весь, и битый-перебитый. А все такой же шутник. Вот хотя бы насчет рябинок после оспы: «Так я же горел, мама, новая кожа отросла». Несерьезный, что ли? Нет, вроде, серьезный. Нет-нет да о чем-то глубоко задумается, о чем-то переживает. Скажешь: «Ты больно-то не переживай, все перемелется». Ответит: «Конечно, перемелется. Совесть-то у меня чиста. Только нервишки иногда сдают. Должно, от снов нехороших». Оно и верно, во сне будто с кем-то спорил.

ОБРЕТЕНИЕ КРЫЛЬЕВ

И бывалым летчикам, за плечами которых миллионы налетанных километров, и летчикам молодым, год-два назад окончившим школу, еще новичкам, присуще общее: и те, и другие отчетливо помнят первый вылет на нехитрой аэроклубовской машине, навсегда сохранили первое дуновение аэродромного ветерка, слегка попахивающего бензином и нагревшимся машинным маслом.

Михаилу Девятаеву отчетливо запомнилось, как он, студент речного техникума, впервые увидел с воздуха Казань. Огромная, многоэтажная, какой он ее знал, шагая по улицам, она оказалась совсем не похожей на себя. И дома ниже, и улицы уже, и вся пестрая. А Волга… Широкая, величавая в половодье, взглядом не окинешь, а с самолета — всего-навсего узкая серая лента меж крутого правого берега и низинного левого. Потом он стал разбираться, где и какой дом стоит, как отсвечивает озеро Кабан, какие пароходы стоят у причалов… А поначалу была сплошная путаница.

По-настоящему в воздухе стал разбираться над оренбургскими степями, когда стрелял, по конусу за самолетом-буксировщиком или по мишеням на полигоне.

А первый боевой вылет в первый день войны?

По тревоге поднялись группой, когда немцы, сбросив бомбы, повернули домой. Кинулись вдогонку. Михаил в тройке шел слева, держась ведущего. Правый ведомый, прижимаясь к левому, чуть не задел его на подбросе воздушным потоком за крыло. И Михаил потерял ведущего. Крутился, вертелся, искал. Мельком взглянул на приборы: горючее кончалось. Неужели не полностью заправили?

Через час — второй вылет. Задачу толком никто не выдал: «Там разберетесь!»

Заруливая с посадочной полосы на стоянку, увидел техника. Тот — то ли в приветствии, то ли в поздравлении — сжал руки над головой. Вспрыгнув на плоскость, наклонился в кабину:

— А здорово ты его!

— Машина в порядке,— устало ответил летчик.— Боекомплект цел. Горючим заправь.

— А здорово ты его!— повторил техник.

— Кого? — не понял летчик.

— Как кого? «Юнкерса». Он, брат, не знал, куда от тебя деваться. Здорово ты его выгнал на командира!

Выгнал на командира?.. Да Девятаев не видел никакого «юнкерса»!

Подозвал командир эскадрильи Захар Плотников, летчик бывалый, с двумя орденами Красного Знамени — за бои в Испании и на Халхин-Голе.

— Вот что, Миша,— сказал мягко, без напряжения.— Робким назвать тебя не могу. И техникой пилотирования владеешь, и смелости хватает, и мотаться в воздухе можешь… Именно: мотаться. Ты что это передо мной выскочил? Бью по «юнкерсу», а ты в прицел влезаешь. Чуть тебя не срезал. Смотреть, милый, надо. Смотреть и фрица сбивать, а не себя под огонь подставлять.

Досталось тогда молодому летчику… Но не без зависти подумал Михаил: «И как только командир все замечает в такой круговерти?»

Вскоре Михаилу повезло.

В полк пригнали новую машину. Девятаеву нужно ее облетать. Летчик, как полагается, делал крутые развороты, петли, бочки, бросал истребитель в пике, закладывал в штопор, взмывал свечой. Машина ему нравилась: послушная, маневренная, с хорошей скоростью и крепким вооружением. Не то что «ишак».

Неожиданно с высоты он увидел в стороне бомбардировщика с черно-белыми крестами на крыльях. Развернувшись, нажал на гашетки. Навстречу получил колючую ответную пулевую трассу. Успел отвернуть, уйти в пике, из него — в крутой набор высоты. А «юнкерс» уже удирает. Девятаев вновь и вновь методично, как учили на земле, бьет по нему. Тот огрызается, маневрирует. Но вот подобрался Девятаев к темно-желтому брюху «юнкерса». Вновь нажал на гашетку, но не почувствовал знакомой дрожи машины при стрельбе. И тут увидел поблизости самолет Плотникова. Две коротких пулеметных очереди — и «юнкерс», упав, взорвался на ржаном поле. Девятаев сел на полосу, когда стрелка бензиномера застыла на нуле.