Юрий Градинаров - Братья Страница 3

– Петруха! Брат мой! Меж нами любовь кровная, а с Катей я роднюсь по душе. И в сердце обе любви уживутся без урона тебе.

Петр наклонился, выбил о сапог трубку. Остался в сомнении. Не убедил брат. Может, впервые не убедил.

Киприян понял это и виновато моргал глазами. Чтобы как-то спрятать растерянность, он крепко обнял Петра и трижды поцеловал в колючие, уже не сбритые на зиму, усы.

– Не убивайся, братишка! Женитьба не порушит наш торг и родство. Я без тебя, что купец без товару, а уха без навару. Через год-другой и ты приведешь в дом енисейскую или туруханскую казачку. И пойдет род Сотниковых в рост.

– Может, и так! Но зараз на душе неспокойно. Я без тебя сиротой себя ощущаю. Ты для меня, как Святая Троица для верующих: и матушка, и татушка, и брат. Ум мой тобой прирастает.

– Верю, верю, брательник! Ну а Катерина-то как? Будет толк?

– Женись! Лучшей не выждешь. Люба она мне, и, может шибче, чем тебе. Твой верх – ты старше. Но всяка невеста для своего жениха родится. Катюша – для тебя. Оттого я и невесел. Однако в работе подвоха не жди. Всю исполню, как велел. Но душу от нее не ослобоню. Не в силах.

– Да ослобонись в мою пользу. Будто долг отдай – и забудь!

– Легко судачить! Как бы ты запел на моем месте? Я ведь не могу души лишиться, пока жив. А стало быть, и Катюши.

Киприян сочувственно смотрел на брата.

– Угораздило же тебя, Петруха! В самое сердце! А я думал, только меня.

– Лето прокрутился в делах, боль утихать стала вроде. А домой вернулся, увидел ее – и заныло в груди. Она ведь не знает. А тут ты с венчанием. По-живому резанул, хотя крови нет. Она запеклась там, в душе.

– Тут я тебе не советчик! Сам бессилен перед чарами ее. Душу свою очернить легче, чем очистить. Даже от светлых дум. Воля стала мягче пчелиного воска. Тает от огня душевного. Сам маюсь два года. Говорю тебе, а сам разумею плохо. Чую, сердце с умом не в ладах. – И добавил: – С Димкой потерпимей! Наставляй парнишу!

На Енисее штормило. Волны окатывали привальный брус судна. Стая чаек, терзаемая ветром, сиротливо прижалась к земле, рядом с парусником. И при его порывах то одна, то другая птица всплескивали крыльями, чтобы удержаться на скользком снегу.

Матросы заканчивали увязку на корме двадцатипудовых бочек с соленой рыбой и укладку мешков с бивнями мамонта.

Морозец на лету схватывал легкие брызги и приклеивал к судну, серебря голубые борта обшивки. Вскоре капитан из штурвальной рубки хозяйски оглядел судно, убедился в готовности к отходу, спустился по трапу к Сотниковым.

– Зазябли, небось, на ветру-то беседовать. Зашли бы в каюту, коль разговор долгий.

– Уже наворковались, – ответил Киприян Михайлович. – Вроде все дома обговорили, а тут выплывает то да се. Я выговорился, а ты, Петр?

– Я тоже камень с души скинул. Легче плыть будет.

Капитан, сняв перчатку, протянул руку старшему Сотникову:

– Бывайте, до будущей навигации. А брата с племяшом доставлю в здоровье и добродушии. Спешу, пока шторм не разгулялся.

Он поднялся за Петром Михайловичем по скользким сходням.

– При случае кланяйтесь Кытмановым. Весной появлюсь в Енисейске! – вдогонку крикнул Киприян Михайлович.

Капитан, опершись на леер, пообещал:

– С благодарностью, передам!

На палубе появились десятка два сезонных рыбаков и засольщиков. Бородатые и хмельные, они с грустью на лицах смотрели на укрытое снегом взгорье, где остались зимовать породнившиеся с ними дудинцы.

– Убрать трап, отдать швартовы! – скомандовал в рупор капитан. Его голос, подхваченный и чуть искаженный ветром, унесся до стоявших на угоре провожающих.

Два каната маутом[6] взметнулись в воздухе и шмякнулись на берегу у покрытых инеем кнехтов. Судно нехотя отшатнулось от причала. Гребцы взмахнули веслами и повели его через устья Дудинки к стрежню Енисея.

А воображение продолжает рисовать другие картины. Теперь Киприян Михайлович видит себя, как бы со стороны, в собачьей шапке, в коротком, с оборками, овчинном тулупе, машущим вослед уходящему судну, затем идущим домой с грустно-веселой улыбкой. Грусть от расставания с братом, а веселость – от удачного завершения летне-осенней путины. Но главная радость – от скорого венчания с Екатериной. И лишь за венчанием зреют другие заботы: торговые аргишы[7] в низовье и будоражащие душу нетерпением залежи угля и руд у Норильских гор. Тридцать семь лет прожил холостым и не задумывался о женитьбе. Заботы о брате, служба на востоке и западе Таймыра, внушение себе, мол, рано, а затем вопрос без ответа: «А есть ли в ней нужда?» не позволяли авторитетному уряднику, а затем и купцу строить семейные узы. И к молодкам тяги не было. Бывало, правда, просыпался среди ночи от внезапного буйства всего тела, вытягивался в струнку, расслаблялся и снова трепетал каждой жилкой в преддверии чего-то необычного. Потом ощущал блаженство и засыпал в радостном упоении происшедшим.

Но два года тому назад взгляд зацепился за красавицу Катерину да так, что оказался бессилен его отвести и начал терять бобылий нрав. Потерял легко, с удивлением и укором, что так долго уходил от женитьбы. Ведь смазливые тунгуски не раз поднимали перед ним подолы парок. Но не позволял себе Киприян по частям разбазаривать свое сердце, поскольку гулял слушок: утехи приручают тело и мужик становится блудником. Хотя мужицкая часть родни не чуралась тунгусок, и кровь Сотниковых густела, смешиваясь с кровью инородок.

Теперь у него перед глазами темные тесины стоящего на угоре дома, а над крышей – выглядывающая маковка церкви. Снизу, от реки, кажется, что она сидит сверху его пятистенка, нелепо нарушая вид купеческого дворца. Впервые удивился хозяин: «Сколь дом стоит, но ни разу не замечал эту нелепицу. Моя махина закрыла церковь, кроме вершинки», – всполошился купец. Остановился, непонимающе завертел головой, капли влаги смахнул с ресниц. Снова вгляделся. «Как же я мог застить Божий храм? И церковники, и приезжавшие чиновники ни разу не укорили меня. Только сейчас я понял: мамона стоит впереди Духа Божия! Это же кощунство! Хотя без моих товаров здесь и дух охлянет. А место под дом освятил тогдашний священник Димитрий. Ему и ответ держать перед Господом Богом».

Купец трижды перекрестился: «Избави, Боже, от наваждений и укоров перед венчанием».

Он открыл глаза, перекрестился в красный угол, где перед иконой Пресвятой Богородицы теплилась лампада.

– Засыпаете, что ли? – оторвалась от вышивки молодка. – Уже и глазоньки слипаются. Неужто, чай, нагнал сон?

– Да нет! Брата вспомнил. Петруху. Проводы вверх. Чаек. Людей на берегу. И церковь. Все прошло перед взором, будто вчера было. Как он там среди чужих.