Эндрю Бальфур - Удар шпаги Страница 3

«Две жизни взамен одной», — промелькнуло у меня в голове, и я подумал, найдется ли на свете хоть одна живая душа, которую огорчит гибель Джереми Коротышки. Придя к убеждению, что не найдется ни одной, я твердо решил с Божьей помощью никому и не давать повода для подобных огорчений, а посему собрался с духом и силами для борьбы с яростным прибоем у рифов, куда нас несло волнами. Вскоре мы очутились среди них, хоть для меня это время показалось вечностью, ибо тело спасенного мной человека с каждым мгновением становилось все тяжелее, а дышать становилось все труднее, и еще труднее становилось удерживаться на поверхности.

Но я рожден был не для того, чтобы утонуть — во всяком случае не в этот раз, — и, когда рев прибоя между рифами стал грохотать в непосредственной близости от моих ушей, я, к своей неописуемой радости, заметил справа от себя место, где сплошная линия кипящей пены прерывалась участком спокойной воды. Очевидно, здесь между скалами находился свободный проток, хотя чем он заканчивался — песчаной отмелью или острыми камнями — я не имел ни малейшего представления; я знал только, что достигнуть протока я обязан, если не хочу, чтобы меня измолотило вдребезги о рифы. Энергично вступая в схватку с водяными громадами, барахтаясь и отбиваясь изо всех сил от ярости окружавших меня, покрытых бешеной пеной бурунов, я обнаружил, что при близился наконец к вожделенному проходу между камнями и что волнами и течением нас быстро несет туда.

В памяти моей запечатлелись черные мокрые стены утесов по обеим сторонам, когда нас втащило в проток на гребне высокой волны, и затем все закружилось в водовороте; что-то ударило меня по голове, и больше я ничего не помню.

Когда сознание вернулось ко мне, уже стемнело. Я чувствовал головокружение. тошноту и противную слабость во всем теле, но главное — то, что я лежу на берегу под нависшей скалой, а неподалеку от меня на земле сидит мужчина и усердно трет какой-то предмет, находящийся у него в руках. Мужчина повернулся, встал и подошел ко мне поближе; я сразу узнал его: это был человек, цеплявшийся за мачту, а занят он был тем, что тщательно полировал пригоршней мокрого песка блестящий клинок длинной рапиры. Я не имел ни малейшего представления о том, что произошло, и поэтому попытался спросить у него, но — как он впоследствии рассказывал мне — первыми моими словами, обращенными к нему, были:

— Кто я?

Я даже припоминаю, как меня удивили его слова, произнесенные в ответ с каким-то странным, необычным акцентом:

— Бог знает, кто вы, ибо ни в небесах над головой, ни на земле под ногами, ни даже в водах подземных пещер мне не приходилось встречать ничего подобного; мне известно только, что плаваете вы как рыба и обладаете черепом эфиопа, иначе уже давно были бы покойником, да и я, к слову сказать, тоже.

Тут я ему улыбнулся, потому что наряду со странной манерой разговаривать, о чем я уже упоминал, у него была еще смешная привычка задирать плечи и разводить руками; но вместе с улыбкой на меня навалилась тяжелая, одуряющая слабость, очертания фигуры незнакомца расплылись перед моими глазами, и я заснул.

Когда я проснулся вторично, солнце стояло уже высоко в небе и все признаки вчерашней сумятицы исчезли, за исключением тяжелых валов прибоя, медленно накатывавших на берег, да обломков дерева и прочих следов кораблекрушения, то тут, то там видневшихся на скалах.

Неподалеку от меня весело потрескивал маленький костер, и спасшийся мужчина, сидя перед ним по-турецки, скрестив ноги, что-то варил на огне, о чем мне сообщили мои зрение и обоняние. Я почувствовал себя лучше и повернулся на бок; мужчина, услышав шорох, тут же обернулся, кивнул и улыбнулся мне.

— A, mon ami 5, — сказал он, — вы соизволили проснуться. Поистине, могу поклясться, что спали вы сном праведника! Но лежите спокойно и не шевелитесь: скоро я приготовлю для вас кое-что подкрепляющее.

Я был не прочь последовать его совету, ибо голова у меня все еще болела — да и не удивительно, принимая во внимание зияющую рану на затылке с присохшими к ней волосами.

Теперь мне представлялась лучшая возможность разглядеть своего визави и создать о нем впечатление, поскольку если ему не приходилось видеть никого, подобного мне, то и я до сих пор не видел никого, подобного ему, так как чужие в Керктауне были большой редкостью.

Это был старый человек — во всяком случае, в моем представлении, — с седой головой, хотя в его черных усах и остроконечной бородке поблескивали лишь отдельные светлые прядки. Волосы его были коротко подстрижены «ежиком», и лицо носило на себе следы интенсивного загара. У него были карие глаза и орлиный нос с горбинкой; рта я не разглядел под усами, но пришел к убеждению, что он должен быть большим и с тонкими губами. Что касается остального, то на нем был жилет, украшенный на груди кружевами, а рубаха, бывшая некогда белоснежной, теперь утратила свой цвет, хотя мужчина, очевидно, успел ее высушить, пока я спал.

На ногах у незнакомца были широкие, отделанные шелком бриджи поверх рейтузов более темного оттенка, туго и в то же время довольно элегантно облегавших его бедра, немного, правда, излишне тонковатые. Он и сам был скорее тощ, чем худощав, но жилист и крепок и, будучи роста выше среднего, вовсе не выглядел долговязым.

Больше всего меня поразило то, что он не расставался со своей шпагой, которую носил у бедра, прикрепленную к ремню, опоясывающему его туловище.

Я продолжал наблюдать за ним, когда он поднялся.

— Ух! — поежившись, сказал он. — Холодно, несмотря на солнце! Сможешь встать, как ты думаешь?

Я попытался и убедился, что могу стоять и передвигаться довольно свободно, тем более что одежда, успевшая высохнуть на мне, не причиняла мне особых неудобств.

Незнакомец пристально; разглядывал мою приземистую фигуру, и я расслышал, как он пробормотал про себя: «Mon Dieu! 6»— из чего я вывел заключение, что он француз, и не стал в связи с этим относиться к нему с большей симпатией, поскольку многие из них явились сюда во времена королевы 7 и, как мне было известно, неплохо прижились на нашей земле.

Тем не менее промыв рану на голове и умывшись у крохотного ручейка, струившегося вдоль каменного утеса и исчезавшего в прибрежном песке, я оставил эти мысли, заинтересовавшись более тем, что варилось в котелке: это была солидная порция солонины из выброшенного на берег бочонка, и я энергично накинулся на еду, так как меня самого пожирал нестерпимый голод.

— Mon Dieu! — снова услышал я его слова, когда покончил с трапезой, и на сей раз я поинтересовался, что он имеет в виду.