Коре Холт - Тризна по женщине Страница 3

Но взгляд ее грозен и проницателен.

Она засмеялась и отказала мне.

Зачем ей, некогда такой страстной, позволять молодому мужчине ложиться с той женщиной, которую он любит? Она видела мои страдания и упивалась ими. Я не хочу сказать, что она зла. Дело не только в этом. Думаю, что, если б в тот раз я проявил больше терпения, она через неделю, может, послала бы за мной и сказала: бери ее. Но теперь она кивком головы велела мне уйти, и в ее улыбке сквозило злорадство. Я ушел.

И снова вернулся.

Была ночь, я знал, что она часто сидит и пьет одна по ночам, пьянеет, мысли у нее путаются, она начинает орать и браниться. Тогда служанкам приходится тащить ее в постель. Теперь служанки уже спали. Я сбросил с себя всю одежду и голый вошел к ней.

Она все поняла и разозлилась на меня. Я вел рискованную игру и проиграл. Я надеялся, что при виде моего молодого и сильного тела сердце этой старой женщины смягчится. Но вместо того она будто закаменела в ненависти. Она спросила:

— Кому же из нас доставит радость твоя молодая сила? Мне или ей? Мне, знавшей когда-то столько наслаждений, или ей, не изведавшей еще ничего?

И подняла колокольчик, чтобы позвать свою стражу. Голый, как был, я поклонился и ушел.

Но снова вернулся. В ту же осень. Она сидела ночью у очага, держа полный рог, и плакала. Много ночей перед тем я провел, вырезая голову дракона, какой еще никто никогда не видывал. Я ведь резчик. Голову дракона я взял с собой. И положил перед ней на стол. Открытая пасть дракона глядела прямо на королеву. Я сказал: когда ты на своем корабле отправишься в последний путь, эта голова дракона поведет твой корабль через море. Тогда она уронила голову на стол и заплакала. Я долго стоял рядом. Теперь она была только старая и жалкая женщина. Я погладил ее по жидким волосам, она прикрыла мою руку своей.

— Возьми ее, — сказала она.

Я поблагодарил и хотел уйти, она подняла рог в знак приветствия, и в ее темных глазах вдруг вспыхнула злоба:

— Только сначала она год будет при мне служанкой. И ты должен заплатить за нее серебром.

Я ушел.

Через год Одни была моей.

Но весь тот год, что я ждал, я не прикасался к ней. Когда она спала на пороге женского дома, вот как сегодня, я спал на каменном крыльце галереи. Все обитатели усадьбы приходили, чтобы пожелать мне счастья. Они хотели польстить мне: она, мол, из знатного рода, это видно.

Нет, отвечал я, из низкого. Мне так хочется. Но наши сыновья прославят свой род! Им это было непонятно. Но так будет! Наша с ней сила породит сыновей, которые станут великими в этой стране.

Хеминг глядел на меня и тихо смеялся.

Одни спала, все еще спали. Она лежала обнаженной. Показав на ее рубцы, он сказал:

— Я раскаиваюсь. Это я ее выпорол.

Люди пришли ко мне и сказали, чтобы я не забывал пороть ее. И начни пораньше, сказали они. Помни, если ты не будешь пороть женщину, у тебя никогда не будет уверенности, что она принадлежит только тебе. Я был глуп и неопытен. Мы пошли с ней в лес, я велел ей самой сломать хворостину и раздеться. Она заплакала… вдруг. Но я сделал то, что считал своим долгом. Только я ошибся. Она будет послушной женой, это верно. Но она и без того была бы послушной. Мне было неприятно пороть ее, и это доказывает, что я ошибался. С тех пор мне всегда неприятно, когда я вспоминаю об этом. Поэтому я больше не бью ее.

А как мы с ней плясали! Да, да, однажды ночью, вроде нынешней, я сказал Одни, что больше никогда не буду ее бить, и мы с ней плясали по кромке поля. Верней, она плясала. Этой пляске она научилась еще в детстве, в Ирландии, она делала несколько коротких шажков, словно птица, бегущая по земле, потом останавливалась, покачивая плечами, делала несколько длинных шагов и опять, как птица. Я бежал перед ней и бил в бронзовое блюдо. Это она меня научила. И она пела. Ирландскую песню. Я не понимал слов, но две ласточки, не спавшие той ночью, закружились над нами. Они подхватили обрывок песни, и она зазвучала в их пронзительных жалобных криках. Над болотами висел туман, коровы на выгоне тяжело переходили с места на место, ветер утих. Нас было только двое. И звон моего блюда, и ее нежный голос.

Мы плясали вокруг поля.

На другой день хлеб заколосился.

Когда она кончила плясать и я поднял ее на руки, чтобы перенести через ручей, она спросила:

— Мы поедем с тобой в Ирландию?

— Я боюсь туда ехать, — сказал я. — Там злые люди могут разлучить нас. Может, меня продадут в рабство.

Она кивнула, в глазах у нее была тоска, и у меня, наверно, тоже. Она заплакала, прижавшись лицом к моей груди, но потом поцеловала меня и засмеялась. На другую ночь мы с ней опять плясали вокруг поля. И она в первый раз стала моей.

Хеминг наклонился и укрыл ее овчиной.

Она спала, все еще спали.

Мы тихонько вышли.

На дворе никого не было.

День приближался, но он как бы медлил, белая дымка еще скрывала болота вокруг капища. Оно словно плыло на ее белой поверхности. Точно корабль.

— Знаешь, почему я не трогал Одни тот год, пока мы ждали, чтобы она стала свободной? — спросил он.

— Почему?

— Черные глаза королевы пылали злобой в ту ночь, когда она обещала Одни свободу. И я понял, что мне надо научиться владеть собой. Я знаю, когда-нибудь мне это пригодится.

Раннее-раннее утро. Обитатели Усеберга еще спят.

Теперь Хеминг вел меня к дому, лежавшему у подножия холма, там, где реку преградила небольшая запруда и где стоял корабль. Дом казался высокой клетью, окон в ней не было. Хеминг осторожно толкнул дверь и вошел внутрь. Я последовал за ним. Сперва я ничего не видел. Но постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я разглядел жерди, протянутые между стенами на высоте двух человеческих ростов. На этих жердях, тесно прижавшись друг к другу, неподвижно сидели большие птицы. На головах у них были надеты колпачки. Птицы услыхали нас. Колпачки разом повернулись в нашу сторону, но видеть нас птицы не могли. Клювы у них тоже были завязаны, но я слышал злобное шипение. Это было обиталище ловчих птиц.

Хеминг легонько тронул меня за плечо, и я увидел человека, спящего тут же на лавке. На правой руке у него была кожаная перчатка, и над ним была натянута сеть. На тот случай, если какая-нибудь из птиц вдруг вырвется на свободу. Человек был одних лет с Хемингом, но плотней его, — красиво, даже замысловато подстриженная борода, волосы, смазанные благовонным маслом. Я хотел подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть его, но Хеминг остановил меня:

— У Хаке чуткий сон, — шепнул он.

Мы вышли из дома. Над болотами еще висел туман. Дверь ястребятни так и осталась приоткрытой. Хеминг сказал, что Хаке лучший ястребятник и соколятник здесь, в ее вотчине, и далеко за ее пределами. Он служит королеве с детских лет. Однажды она посылала Хаке в страну бьярмов [3], чтобы он поймал белого сокола, которые водятся только там. Ему это удалось. Никто не знает, сколько серебра зашито у него в поясе. Да и в лесу он тоже зарыл, наверно, не один мешок с серебром и украшениями.