Висенте Бласко Ибаньес - В поисках Великого хана Страница 30

В Кордове и других городах Андалусии, постоянно переполненных солдатами из-за войны с Гранадой, было обычным явлением, что мужчины, даже духовного звания, заводили любовниц. «Третий правитель Испании», кардинал Мендоса, имел любовные связи с придворными красавицами и открыто показывался со своими детьми. Королевской чете пришлось опубликовать в Кастилии и Арагоне строжайшие декреты, чтобы положить конец безобразиям, творившимся в женских монастырях, и обуздать роскошь, которую выставляли напоказ наложницы духовных лиц. Поэтому никому не было дела до того, что девушка из семьи Энрикеса Араны живет с каким-то иностранцем, который время от времени получает из королевской казны несколько тысяч мараведи на жизнь или на путешествия.

Тем не менее Майор Энрикес, начинавшая уже стареть, внезапно стала беспокоиться о спасении своей души и возмущаться неопределенным положением своей племянницы. — Подумай, ведь ты живешь в смертном грехе! Вам непременно следует получить благословение священника. А что говорит этот человек?

Этот человек обещал Беатрисе немедленно обвенчаться с ней, для чего он уже послал за необходимыми бумагами. Кордовская девушка никак не могла в точности узнать, откуда должны были прийти эти бумаги, которые так никогда И не пришли.

Брат Кристобаля, Бартоломе, был в таком же положении: он жил с женщиной, которую любил и от которой имел сына. Он никогда не смог обвенчаться с ней. Наверно, ему также недоставало необходимых бумаг.

В Португалии несколько лет тому назад сеньору Кристобалю гораздо легче удалось вступить в брак, так как религиозные распри тогда несколько поутихли и церковники с писцами не так старательно копались в бумагах каждого, чтобы дознаться о его происхождении.

Так или иначе, эти первые два года незаконного супружества были для Беатрисы самым счастливым временем небогатой событиями жизни. У нее родился сын, которого назвали, по требованию отца, Эрнандо или Фернандо. Колон глубоко чтил память святого кастильского короля, изгнавшего мавров из Севильи, и когда ему надо было поклясться как можно внушительнее, он всегда говорил: «Клянусь святым Фернандо!»

Они уже не сидели рядом, дрожа от желания, когда моряк рисовал свои морские карты. Их связывала теперь тихая, безмятежная любовь, более устойчивая и верная, чем пылкая лихорадка страсти. Он много говорил в часы досуга, чувствуя потребность дать выход своему буйному соображению. Беатриса, сидя на низеньком стуле и прижимая к обнаженной набухшей груди маленького Эрнандо, слушала его с восторженным лицом, как будто его слова были прекраснейшей музыкой. Он столько повидал за время своих скитаний по свету!

Он рассказывал ей различные эпизоды своего путешествия в самые северные из всех известных тогда стран, на самый конец света, где снега и морозные вьюги несут с собою смерть, в страну, которую древние поэты называли Фулой, последней землей. Зимой день там длится только несколько часов. Но некоторые матросы из его экипажа ходили туда летом за минералами и видели, что солнце все время остается на небе. По равнинам, поросшим ярко-зеленым пухом, недолговечным, как жизнь цветка, мчались там маленькие повозки, запряженные собаками. Затем, одним прыжком переносясь на другой конец известного тогда мира, он рассказывал о своем плавании к берегам Гвинеи, описывал черных царей с копьем в правой руке, с мохнатой круглой шапкой волос на голове и морской раковиной, прикрывающей низ живота; они приходили на корабль продавать своих рабов и золотой песок. Реки там широкие, как моря, так что противоположного берега и не видно, но мутные, зловонные, почти неподвижные, забитые огромными наносами трав и гнилых стволов, среди которых то и дело появляется острый, как пила, покрытый броней хребет крокодила.

В африканских морях он видел рыб, поражающих своей расцветкой и металлическим блеском. Не раз сталкивался он с сиренами и, будучи страстным наблюдателем, успевал разглядеть их за несколько мгновений, свесившись с кормы корабля; они вовсе не так прекрасны, как утверждают древние, пожалуй, в их лицах есть какое-то сходство с собакой; но зато они очень подвижны, у них округлое тело и блестящая кожа, и плавают они с очаровательной ловкостью.

Он старался пояснить Беатрисе, как пахнут цветы в зарослях жаркого пояса, там, где, по мнению древних, не может быть жизни, оттого что почва обуглена солнцем. Он описывал бесчисленных зверей в непроходимых чащах, где днем стоит тишина, а с наступлением ночи раздается рычание и вой, пугливый или грозный топот и предсмертные вопли.

Довелось ему повидать и огромных пестрокожих змей, толщиной с доброго христианина, обвивающихся вокруг деревьев, как живые лианы. Так, должно быть, выглядел Лукавый, когда совращал наших прародителей в райском саду. Вспоминал он и пронзительные крики летающих стай разноцветных птиц, и ловких обезьян, бегущих по верхушкам деревьев, перепрыгивая с ветки на ветку, похожих на людей своими ужимками и способностью легко перенимать все движения.

Огромных и свирепых обезьян моряки прозвали злыми хитрецами, а других, более шустрых и веселых, — хитрыми кривляками.

Потом от воспоминаний о путешествиях он переходил к описанию людей. Почти обо всех сохранил он недобрую память. Все они по отношению к нему оказались неблагодарными или завистливыми.

Беатриса, которая уже изучила его нрав и видела его достоинства и недостатки, знала, что он склонен к чрезмерной подозрительности, помешан на том, что его все травят, и, к тому же, будучи о себе преувеличенно высокого мнения, считает, что никакие награды и почести не соответствуют его заслугам. В прошлом все обошлись с ним подлейшим образом, вплоть до некоего короля, который пытался обмануть его; и тут он опять рассказывал о португальской каравелле, которую якобы отправили тайно на запад, в то время как его под разными предлогами задерживали при лиссабонском дворе.

Порою, как бы внезапно увидев маленький огонек во мраке своего прошлого, он высказывал желание разбогатеть, чтобы наградить тех немногих людей, которые были добры к нему. Имена их он обходил молчанием, и Беатриса не настаивала на том, чтобы он их назвал. Она знала, что бесполезно пытаться проникнуть в тайну, окутывающую его происхождение. Только один раз он упомянул об одном старом еврее, который много лет тому назад просил милостыню, сидя у входа в еврейский квартал в Лиссабоне. Когда он доберется до земель Великого Хана, он пошлет этому нищему, если тот еще будет жив, мешок, набитый золотом.

Эти часы спокойной близости и мирной болтовни нередко прерывались взрывами ярости мореплавателя, видевшего, что время идет, а планы его все не осуществляются. Неужели война с маврами никогда не кончится! Когда королевские войска взяли Малагу и освободили сотни христиан, находившихся там в рабстве, Колон, присутствовавший при последних днях осады, перебрался в этот город. Король и королева дали ему аудиенцию в лагере, где они жили. В самой Малаге жить было небезопасно. Во время осады какой-то фанатик-мусульманин проник в одну из королевских палаток и заколол кабальеро и придворную даму, решив по их роскошным нарядам, что это дон Фернандо и донья Исабела. Побежденные мавры оставались в городе и после того, как победители подняли свои знамена над его стенами.