Богдан Сушинский - На острие меча Страница 30

— Согласен, господин посол, согласен, — понял свою оплошность Мазарини. — Возвращаемся к отношениям с Испанией, хотя, как вы понимаете, все настолько взаимосвязано…

— Тем более что в Испании сейчас очень сильны позиции ордена иезуитов, которым хотелось бы искоренить в Европе все протестантство и которые давно подступаются к престолу Бурбонов, как шакалы к раненой добыче, — снова вежливо уточнил де Брежи.

— И хотя сегодня мы уже не будем касаться проблемы магометанской угрозы, но есть признаки того, что в войне против нас Испания все-таки может призвать в союзники Османскую империю.

— Османы в роли союзников гордой Испании? — вскинулись брови посла Франции в Варшаве. — Такая весть потрясла бы мое воображение.

В этот раз де Брежи все же попытался сдержать свою заученную ухмылку, опасаясь, как бы она не показалась слишком уж скептической, а потому вызывающей. Спорить по данному вопросу с первым министром он не собирался, но отчетливо давал понять, что не верит в намерения мадридского двора искать себе союзницу в лице Оттоманской Порты. Хотя бы из страха навсегда потерять уважение в глазах европейских монархов. Нет, это было бы слишком неуважительно по отношению к Европе. Тесно связанная родственными узами монархических династий, Испания привыкла решать проблемы сама. Пусть даже ценой большой крови, в столетних войнах, но зато — не прибегая к помощи азиатских орд.

— Согласен, граф, мы с вами не гадалки, — нарушил наступившее молчание Мазарини. — И потом, относительно турецкой угрозы — уже условились. Но тогда давайте исходить из того, что затягивающаяся война с Испанией может ослабить Францию настолько, что в конце концов под знаменами его величества Людовика ХIV не пожелает служить ни один наемник. Если, конечно, он не из монашеского ордена самоубийц.

— К тому же наша слабость может в очередной раз искусить соседку по ту сторону Ла-Манша, — вкрадчиво добавил граф де Брежи.

Посол понимал, что все доселе сказанное кардиналом — всего лишь необходимое вступление разговору, ради которого он приглашен сегодня в кабинет первого министра. Правда, вступление несколько затянувшееся. Но коль уж так случилось, что во главе Государственного совета Франции оказался итальянец, да к тому же сицилиец… Видит Бог, что он, де Брежи, всячески старается подтолкнуть своего именитого собеседника к основному предмету его правительственных забот.

— Именно поэтому нам во что бы то ни стало нужна быстрая и яркая победа во Фландрии, — словно воспринял его мысленный упрек Мазарини. — Для этого понадобятся опытные воины, небольшое — при нашей-то нищенской казне! — но хорошо обученное войско наемников.

— О найме которого мне предстоит вести переговоры в Варшаве, — понимающе кивнул де Брежи. — В Речи Посполитой всегда хватает достаточно опытных, закаленных в боях воинов.

Произнося эти слова, посол, прежде всего, подумал об украинских [16] казаках. Однако он понимал, что о найме казаков следует вести переговоры с их предводителями, а любая попытка чьего бы то ни было посла установить хоть какой-то контакт с вечно бунтующим казачеством при польском дворе воспринималась почти как враждебный акт против польской короны. «Почему бы вам не нанять наших знаменитых крылатых гусар? [17] — всякий раз вопрошали при польском дворе, узнав, что речь идет об очередном наборе наемников. — Разве Европа знает воинов храбрее и опытнее?»

— Сколько бы мы ни созывали под свои знамена французских крестьян и виноделов, — продолжал тем временем кардинал, — в конечном итоге мы останемся и без виноделов, и без воинов.

— И без вина тоже.

— Что было бы самым свирепым последствием этой войны, — почти встревоженно признал первый министр. — Так вот, интересы государства, милейший граф, требуют того, чтобы вы немедленно возвращались в Польшу и провели переговоры о найме польских рыцарей, имеющих опыт осады и штурма мощных крепостей.

«Много ли найдется среди казаков, этих вольных степняков, людей, имеющих опыт штурма крепостей? — тут же задался вопросом граф де Брежи. — Но в то же время найдется ли хотя бы один такой в среде крылатых гусар, этих лихих наездников? Притом, что запорожцы, то есть сечевые казаки, в основном предпочитали воевать в пешем строю. А главное, в отличие от польских шляхтичей, казаки неприхотливы, изобретательны и приучены к длительной жизни в полевых условиях. Но стоит ли говорить сейчас об этом с кардиналом? Его ли это заботы — каких именно воинов приведет сюда из Польши французский посол?»

— Я не стану оттягивать свой отъезд в Варшаву, — сказал он Мазарини. — Но прежде нам следует обсудить хотя бы основные условия найма польских подданных.

— И прежде всего — определить их численность и… стоимость, — согласился кардинал.

30

Впервые в жизни Рахманкули уходил с поля боя без приказа. Впервые убегал, предав воинов, с которыми свела его судьба.

Воспитанный на традициях мамлюков [18], он в шайке кайсаков, в этой стае шакалов, оказался случайно. И хотя до сих пор признателен Бохадур-бею за спасение, тем не менее считал, что свой долг чести и благодарности оплатил сполна. Теперь имел право спасать только то, единственное, что еще мог и что стоило спасать, — собственную, ни для кого другого уже не представлявшую абсолютно никакой ценности жизнь.

Он направил коня к реке в те минуты, когда несколько воинов противника пыталось отрезать сотню от реки, а затем, обойдя ее, окружить, соединившись с теми казаками и гусарами, что сражались у руин мельницы.

Вот между ним и берегом, с криком «Алла! Алла!» проскочила последняя, возвратившаяся по его призыву, группа кайсаков. Бешеный проводил ее взглядом, сдерживая инстинктивное стремление присоединиться, поддаться порыву конной атаки, последней, погибельной…

«Хватит! — все же решительно сказал он себе. — К реке!» И в то же мгновение увидел перед собой молодого, богатырского телосложения воина в золоченом спартанском шлеме.

Мамлюк не мог не узнать его — это был воин, который в начале боя вел на стан Бохадур-бея острие рыцарского клина.

Сам этот богатырь тоже заметил его слишком поздно. Он осадил коня так, что, казалось, скакун вот-вот завалится на спину, подмяв под себя седока, и повернулся лицом к Рахманкули. Вместо того чтобы, пригнувшись к гриве, уйти из-под удара, воин повернулся к противнику лицом и замер. Лишь на какое-то мгновение, увидев острие копья прямо у своей шеи.

Ни подставить щит, который, как и полагается, покоился у левого предплечья, ни развернуть свое серебрящееся на солнце тяжелое обоюдоострое оружие этот знатный, судя по доспехам, воин уже не мог. Просто-напросто не успевал. На его юном благородном лице даже не появилось какой-либо тени страха или растерянности. Только наивное юношеское изумление: «Неужели смерть?!»