Тесей. Бык из моря - Рено Мэри Страница 31

Я следил за глазами Ксанфа, казавшимися сердоликами в свете костра. И открыл перед ним бок. Он отвечал мгновенно и едва не попал в меня. Я отпрыгнул в сторону – словно для того, чтобы спастись, вскинул щит, пряча руку, и бросил копье. Должно быть, он знал этот прием и успел поднять щит, принимая на него удар, оказавшийся столь сильным, что наконечник моего копья, пробив оба слоя бычьей шкуры, застрял в щите. Ксанф не мог вырвать копье, и ему пришлось отбросить щит. Однако против моего щита у него осталось копье.

Он начал наступать, нанося уколы туда и сюда, я принимал острие на щит или отбивал мечом, портя клинок, но никак не мог поразить врага – Ксанф держался вне досягаемости меча и гнал меня назад. Тут за спиной моей послышался громкий звук – словно кто-то бросил в мою сторону камнем. Звук повторился, и я подумал: «Ну вот, они решили отвернуться от меня. Я всегда был для них чужаком». Но, отступив еще дальше, увидел возле себя воткнувшееся в землю копье, ожидающее только моей руки. Близ меня их оказалось три.

Вонзив меч в землю – некогда было совать его в ножны, – я взялся за копье. Ксанф с горькой яростью поглядел на меня – никто не подумал бросить ему щит. Он заносил руку для броска, но я успел первым. Копье вонзилось ему между ребрами, Ксанф выронил свое копье и упал. Шлем свалился с него, открывая рассыпавшиеся рыжие волосы; и я вспомнил, где видел такие же.

Его окружили помощники, один спросил, не извлечь ли копье, чтобы облегчить боль. Ксанф отвечал:

– Вместе с ним уйдет и моя душа. Пусть Керкион подойдет сюда.

Я приблизился и стал над ним. Гнев покинул меня, когда я увидел, что рана смертельна. Ксанф выговорил:

– Оракул сказал правду. Ты и есть тот кукушонок. – Теперь он показался мне озадаченным, словно мальчик. Коснувшись древка копья, которое придерживал один из его помощников, он продолжал: – Зачем они сделали это? Что выиграли?

Наверное, он хотел сказать, что люди могли бы получить после моей смерти дополнительную долю добычи.

И я ответил:

– Конец человеческой жизни предречен с самого начала, придет и мое время.

– Мое время пришло, – с горечью произнес он.

Я промолчал: что тут можно сказать?

Ксанф долго смотрел на меня, и я наконец спросил:

– Как похоронить тебя и что положить в твою гробницу?

– Значит, ты все-таки похоронишь меня? – спросил он.

– Да, – отвечал я, – а как же иначе? Я взял свое, но боги возненавидят мужа, переступившего черту дозволенного. Скажи, что надлежит совершить?

Ксанф умолк, как мне показалось, обдумывая ответ, но, когда он открыл уста, я услышал:

– Мужи не могут сражаться с бессмертными. Вытащите копье.

Помощник его вырвал наконечник, и душа оставила тело Ксанфа.

Я приказал женщинам омыть его тело и положить на носилки – под охрану, чтобы не объели хищные звери. Из того, чем владел Ксанф, я сохранил только два меча; он хорошо сражался и принадлежал к царскому роду. Долю убитого разделили, как было условлено, и люди его приветствовали меня, получив свою долю добычи. Ну а потом начался пир. Пилас скоро оставил его, я тоже не стал задерживаться за питьем, потому что желал взять на ложе свою избранницу, прежде чем ушибы мои вновь начнут ныть.

Я нашел, что она ласкова и воспитанна. Пират поймал ее на берегу Коса,[65] где она собирала агаты для ожерелья, и продал в Коринфе. Звали ее Филоной. Раны мои уже перестали кровоточить, но, прежде чем лечь, она перевязала их. Это была моя первая собственная девушка, и я намеревался с самого начала показать ей, кто здесь господин, но в конце концов позволил то, что хотела она. По данному ей в ту ночь обещанию я до сих пор держу Филону в своем доме и никогда не предоставляю гостю без ее согласия. Обоих старших своих сыновей она родила от меня: Итея-корабельщика и Энгения, начальствующего над дворцовой стражей.

Часть третья

Афины

Глава 1

Итак, я второй раз въезжал в Элевсин по истмийской дороге, и люди стояли на крышах, но на этот раз они не молчали.

Я отправил спутников возглавлять шествие, а сам ехал перед ополчением мужей. Царь Мегары почтил меня даром – верховым конем. Стража несла трофеи, выступая под звуки флейты и поющих голосов. Позади ехали повозки с добычей, шли женщины и стадо скота. Шаги наши утопали в зеленых ветвях и цветах, которые кидали с крыш на дорогу. В тот час, когда тень мужа в два раза длиннее его самого, мы въехали на насыпь, ведущую к твердыне, и стража разделилась надвое, пропуская меня вперед.

На башне, над воротами, было черно от народа, створки распахнулись прямо передо мной, и часовой протрубил в рог. Я въехал на мощенный плитами большой двор, стук копыт моего коня отозвался между высоких стен звонким эхом. Наверху – словно пчелы, облепившие соты, – жалась друг к другу дворцовая челядь; все молчали, на окнах не было видно ни одного яркого полотнища. Лишь наискось падали солнечные лучи, очерчивая зубчатую тень крыши, усеянной множеством голов; а на широких ступенях среди раскрашенных колонн стояла женщина в широкой жесткой юбке и пурпурной диадеме. Высокая и неподвижная, она, как колосс, отбрасывала долгую тень.

Я спешился у подножия лестницы, и коня увели. Она ожидала, не сделав навстречу мне даже шага. Я поднялся и стал напротив нее, набеленное лицо показалось мне маской из слоновой кости с глазами-сердоликами. На плечи ее ниспадали расчесанные и перевитые нитями из золота и серебра рыжие волосы – точно такие я видел испачканными кровью и пылью на земле Истма.

Я взял ее холодную руку и склонился с приветственным поцелуем – чтобы видели люди. Но губы наши не соприкоснулись: я не хотел добавлять оскорбление к крови, и без того разделившей нас. Рот мой коснулся пряди волос на ее лбу, она произнесла готовую приветственную фразу, и мы бок о бок вошли во дворец.

Вступив рядом с ней в чертог, я сказал:

– Нам надо поговорить. Давай подымемся наверх, где никто не помешает нам. – Она поглядела на меня, и я добавил: – Не бойся, я знаю, как надлежит поступать.

В опочивальне было сумрачно, лишь лучик заходящего солнца падал на одну из стен. На высоких пяльцах какая-то вышивка – смесь белого с пурпуром. Украшенная золотом лира возле окна. Возле стены просторное ложе, укрытое мехом циветты и пурпуром.

– Госпожа, – начал я, – ты знаешь, я убил твоего брата. Но знаешь ли ты причину?

Она отвечала голосом далеким, как морской берег:

– Кто после смерти Ксанфа сумеет уличить тебя во лжи?

– А какая кара, – продолжил я, – полагается убившему царя прежде срока? – Закушенная губа ее побелела. – Но я убил его в поединке, а тело доставил сюда для подобающих похорон, потому что не хотел бесчестить твою родню. Люди его не считают меня неправым. Как ты видишь, они позволили мне привести их домой.

Она отвечала:

– Тогда кто же я? Пленница, взятая твоим копьем? – Груди с вызолоченными кончиками затрепетали, выдавая волнение. И все же слова эти лишь напоминали мне о Филоне, взятой пиратом и вором; прежде ей приходилось делить ложе с людьми, которых трудно было поставить выше животных, и о нежности она знала лишь то, чему я ее научил сегодня. От сна меня пробудили слезы девушки, она просила никому не продавать ее и не дарить.

– Все остается как прежде, госпожа, – отвечал я. – Ты здесь царица.

– Но ты теперь – царь? Так, эллин?

Я подумал, что женщине, оплакивающей родственника, подобало бы вести себя сдержаннее и избегать резкости, но не мне было говорить ей об этом. Пятно солнечного света на стене заалело; белая птица в своей плетеной клетке нахохлилась перед сном, чтобы было теплее.

– Настанет время поговорить и об этом, – отвечал я. – А сейчас на руках моих кровь, от которой ты не можешь меня очистить, да и не подобает мне просить об этом тебя. Сняв вину с себя, я вернусь и выплачу дань за кровь детям Ксанфа.