Рафаэль Сабатини - Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник) Страница 31

Не обращая внимания на поведение Климены, Андре-Луи с большим аппетитом поглощал селедку с черным хлебом. Трапеза была скудная, как у всех бедняков в ту голодную зиму. Поскольку он связал свою судьбу с труппой, дела которой были далеки от процветания, ему следовало философски относиться к неизбежным невзгодам.

– У вас есть имя? – спросил его Бине, когда в беседе за столом возникла пауза.

– Думаю, что есть, – ответил Андре-Луи. – Я полагаю, это имя – Parvissimus.

– Parvissimus? – переспросил Бине. – Это фамилия?

– В труппе, где только руководитель пользуется привилегией иметь фамилию, ее не пристало иметь последнему члену. Итак, самое подходящее для меня имя – Parvissimus, или Самый Последний.

Шутка позабавила Бине. Она была остроумна и говорила о живом воображении. Определенно, им надо вместе заняться сценариями.

– Я бы предпочел это плотницким работам, – произнес Андре-Луи.

Однако в тот день ему снова пришлось трудиться в поте лица до четырех часов. Наконец тиран Бине заявил, что удовлетворен сделанным, и вместе с Андре-Луи занялся освещением, используя для этого сальные свечи и лампы, наполненные рыбьим жиром.

В пять часов раздались три удара, поднялся занавес и начался спектакль «Бессердечный отец».

Среди обязанностей, унаследованных Андре-Луи от исчезнувшего Фелисьена, были и обязанности билетера. Одетый в костюм Полишинеля, с картонным носом, он впускал публику. Это переодевание устраивало и его, и господина Бине, который, на всякий случай припрятав платье Андре-Луи, теперь был спокоен, что новичок не удерет с выручкой от сборов. Что до Андре-Луи, то он, не питая иллюзий относительно истинной цели Панталоне, охотно согласился переодеться, ибо таким образом был гарантирован от того, что его узнает какой-нибудь знакомый, случайно оказавшийся в Гишене.

Представление оставило немногочисленную публику совершенно равнодушной. На скамейках, поставленных в передней части зала, перед сценой, разместилось двадцать семь человек. Билеты на одиннадцать мест стоили по двадцать су,[86] остальные шестнадцать были по двенадцать су. За скамейками стояло еще около тридцати зрителей – эти места были по шесть су. Итак, сборы составили примерно два луидора десять ливров и два су. Заплатив за наем помещения рынка и освещение, а также расплатившись в гостинице по счету, господин Бине располагал бы не особенно крупной суммой, а надо было еще раздать жалованье актерам. Ничего удивительного, что добродушия господина Бине несколько поубавилось в тот вечер.

– Ну, что вы думаете о спектакле? – спросил он Андре-Луи, когда они возвращались в гостиницу после представления.

– Я допускаю возможность, что он мог быть хуже, но исключаю такую вероятность, – ответил тот.

В полном изумлении господин Бине замедлил шаг и, повернувшись, взглянул на своего спутника.

– Гм! – хмыкнул он. – Тысяча чертей! Однако вы откровенны.

– Да, подобная добродетель не слишком-то популярна у дураков.

– Ну я-то не дурак, – сказал Бине.

– Потому-то я и откровенен с вами. Я делаю вам комплимент, предполагая, что вы умны, господин Бине.

– О, в самом деле? Да кто вы такой, черт подери, чтобы что-либо предполагать? Ваши предположения дерзки, сударь. – После этих слов он умолк, занявшись невеселыми подсчетами.

Однако полчаса спустя, за ужином, он вернулся к прерванной беседе.

– Наш новичок, превосходный господин Parvissimus, имел наглость заявить мне, что допускает возможность, что наша комедия могла быть хуже, но исключает такую вероятность. – И он раздул большие красные щеки, приглашая посмеяться над глупым критиком.

– Да, нехорошо, – как всегда, сардонически отозвался Полишинель. Высказывая свое мнение, он бывал смел, как Радамант.[87] – Нехорошо. Но несравненно хуже, что публика имела наглость придерживаться того же мнения.

– Кучка невежественных олухов, – усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.

– Ты не прав, – возразил Арлекин. – Ты рожден для любви, мой дорогой, а не для критики.

Леандр, который, судя по всему, не хватал звезд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.

– А ты сам, для чего рожден ты? – осведомился он.

– Этого никто не знает, – последовало искреннее признание. – Да и вообще дело темное. И вот так у многих из нас, уж поверь.

– Но почему, – прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, – почему ты говоришь, что Леандр не прав?

– В общем – потому, что он всегда не прав. В частности – потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».

– Вы бы выразили свою мысль удачнее, – вмешался Андре-Луи, из-за которого начался спор, – если бы сказали, что «Бессердечный отец» слишком невзыскателен для публики Гишена.

– Ну а в чем тут разница? – спросил Леандр.

– Дело не в разнице. Я просто предложил более удачную форму изложения вопроса.

– Месье изощряется в остроумии, – усмехнулся господин Бине.

– Почему более удачную? – поинтересовался Арлекин.

– Потому что легче довести «Бессердечного отца» до уровня взыскательной гишенской публики, нежели гишенскую публику – до уровня невзыскательного «Бессердечного отца».

– Дайте-ка мне это обмозговать, – простонал Полишинель, схватившись за голову.

Но тут Климена, сидевшая на другом конце стола между Коломбиной и Мадам, бросила вызов Андре-Луи.

– Вы бы переделали эту комедию, не так ли, господин Parvissimus? – воскликнула она.

Он повернулся к ней, чтобы парировать злобный выпад.

– Я бы посоветовал ее изменить, – поправил он.

– А как бы вы изменили ее, сударь?

– Я? О, к лучшему.

– Ну разумеется! – произнесла она елейно-саркастическим тоном. – А как бы вы это сделали?

– Да, расскажите нам, – заорал господин Бине и добавил: – Тишина, прошу вас, дамы и господа. Послушаем господина Parvissimus’a.

Андре-Луи перевел взгляд с отца на дочь и улыбнулся.

– Черт возьми! – сказал он. – Я оказался между дубинкой и кинжалом. Мне повезет, если я останусь в живых. Ну что ж, раз вы приперли меня к стенке, расскажу, что бы я сделал. Я бы вернулся к оригиналу и использовал его еще шире.

– К оригиналу? – воскликнул автор – господин Бине.

– Кажется, пьеса называется «Господин де Пурсоньяк», а написана она Мольером.

Кто-то хихикнул, но, конечно, не господин Бине. Он был задет за живое, и взгляд маленьких глазок выдавал, что он далеко не так добродушен, как кажется.

– Вы обвиняете меня в плагиате, – вымолвил он наконец, – в краже идей у Мольера?

– Но ведь есть и другая возможность, – невозмутимо ответил Андре-Луи. – Два великих ума могут независимо друг от друга прийти к одному результату.