Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного Страница 31

Одарить хлебом со своего стола была большая царская милость. Однако Иван Петрович не обрадовался и ждал беды. Он видел со всех сторон завистливые, насмешливые и сочувственные взгляды.

— Боярин Иван Петрович Федоров! — снова неожиданно раздалось над ухом. — Великий государь желает говорить с тобой.

Боярин встал и поспешил за придворным. Разговоры за столами затихли.

— Я вызвал тебя, слугу своего, из Полоцка, чтобы дать другое место, — сказал царь, пристально взглянув на боярина.

— Твоя воля, великий государь.

— Я назначаю тебя осадным воеводой в город Коломну. Воевал с литовцами, будешь воевать с татарами.

— Благодарю за милость, великий государь.

— Погоди… ты мне должен двадцать пять тысяч рублей. Я хочу их получить завтра! — Царь, не отрывая глаз, продолжал смотреть на боярина.

— Все мое достояние принадлежит тебе, великий государь, — поклонился Иван Петрович, не выразив удивления.

— Добро… Ты видел, как я благодарю изменников? — неожиданно пронзительным голосом сказал царь, и лицо его приняло другое, хищное выражение.

— Я видел, великий государь. — Боярин Федоров понял, что царь Иван многое знает и ничего хорошего ждать от него не приходится.

— Добро, — опять сказал царь, — иди веселись, у нас в новом опричном дворце должно всем веселиться за обедом… Здоров ли ты, Иване? — спросил он, заметив необычную бледность боярина.

— Спасибо, государь, здоров.

— Ступай.

Вернувшись домой, боярин Федоров стал собираться в дорогу. С царским приказом не шутят. На следующий день, попрощавшись с боярыней и со всеми домочадцами, он выехал в Коломну, сопровождаемый небольшим отрядом верных слуг.

Глава одиннадцатая. КОГО ПРОЩАЮ, ТОГО УЖ НЕ ВИНЮ

Весна приближалась. Огромные сосульки свисали с кремлевских крыш. Под лучами солнца снег быстро таял, оседали сугробы. На голых деревьях набухали почки.

21 марта, в воскресенье, в древнем Успенском соборе началось торжественное служение. Владыка усердно молился на святительском месте, устремив глаза на древнюю икону спасителя. Под каменными церковными сводами душно. Горели тысячи свечей, больших и малых. От жаркого людского дыхания и свечного угара у митрополита кружилась голова.

Сладко выводят певчие божественные мотивы. Владыка различает громоподобный бас дьякона Нифонта и тончайший голосок отрока Кириака… Вдруг до его слуха донеслись посторонние голоса, звон оружия. Плотная толпа зашевелилась. Владыка скосил глаза и увидел ненавистных опричников в черных рясах, из-под которых виднелись яркие кафтаны с золотым шитьем. Волна возмущения и гнева поднялась в душе митрополита, благостное чувство, владевшее им, испарилось. Стараясь успокоить себя, он снова стал смотреть на икону спасителя.

Опричники проложили в толпе широкий проход к святительскому месту и выстроились рядами по обе стороны.

Под сводами собора прозвенели удары посоха. Показалась высокая фигура царя. Осунувшийся и хмурый, он был одет, как и опричники, во все черное. Крестясь, царь быстрым шагом подошел к возвышению и, склонив голову, молча ждал благословения.

Митрополит, словно не замечая царя, не отводил глаз от образа. Бледное лицо его стало еще бледнее.

Царь три раза преклонял голову, но митрополит не обернулся.

— Владыко святый! Благочестивый государь, царь Иван Васильевич всея Руси требует твоего благословения, — приблизясь, громким шепотом сказал опричник Алексей Басманов.

Филипп обернулся и пристально, будто не узнавая, стал рассматривать царя, обряженного в странную, непристойную ему одежду.

Губы митрополита крепко сжались. Он вспомнил обиды, нанесенные царской рукой его родичам и близким. Перед глазами возникли церковные иерархи, над которыми издевался царь, словно над своими холопами. Владыка вспомнил ночной разговор с боярином Федоровым. «Буду молчать — царь и церковь христову ограбит и сделает своей служанкой… Я должен сказать, что думаю. Ежели буду говорить в храме, он не посмеет остановить. А потом пусть делает со мной что хочет».

— Благочестивый? Кому угождал ты, исказив свое благолепие? — громко произнес владыка. — Не умолял ли я тебя отвернуть лицо от ласкателей?.. С тех пор как светит солнце на небе, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали собственную державу. Столь ужасно страждут православные; у татар и язычников есть закон и правда, а у нас нет их, всюду находим милосердие, а на Руси и к невинным, и к справедливым нет жалости. Мы, духовные пастыри, приносим господу бескровную жертву, а за алтарем льется неповинно кровь христианская. Но скорблю не о тех, кто, проливая свою невинную кровь, сподобится святым мученикам, нет, но о твоей бедной душе страдаю. Хотя и образом божьим возвеличенный, ты, однако же, смертный человек, и господь взыщет все от руки твоей…

В храме наступила напряженная тишина, хор перестал петь. А может быть, он и пел, но никто не слышал его.

С замиранием сердца люди внимали словам митрополита. Его слабый голос под сводами храма звучал чисто и ясно. Но раздались новые звуки: царь в ярости стучал острием посоха о каменные плиты.

— Филипп, — сказал он грозно, — или нашей державе смеешь ты противиться? Посмотрим, велика ли твоя крепость!

— Царю благий, — ответствовал старец, — напрасно думаешь устрашить меня муками, я пришелец на земле, как и все отцы мои, подвизаюсь за истину, за благочестие, и никакие страдания не заставят меня умолкнуть.

— Едино, отче честный, говорю тебе — молчи! — Царь в гневе едва шевелил языком. — Молчи и благослови нас…

— Наше молчание кладет грех на душу твою, — словно не замечая царского гнева, продолжал Филипп, — и наносит всеобщую смерть: худой кормчий губит весь корабль. Государь царь! Различай лукавого от правдивого, принимай добрых советников, а не ласкателей.

Опричники в ярости сжимали посохи в руках, хватались за ножи. Земские бояре, в душе радуясь смелому слову, опустили голову, не смея посмотреть друг другу в глаза.

— Покайся, царь, — окреп голос владыки, — смой от крови руки, очисти душу от скверны, отринь опричников, слуг адовых, что обступили тебя, кои и над таинствами церковными кощунствуют…

— Что с царем, почему не велит задушить злодея? — шепнул Малюта Скуратов своему соседу Алексею Басманову.

— Обнаглел чернец, прячется за спину народа. Разве возьмешь его в святом месте? — тихо ответил боярин. — Однако мы не забудем сих слов.

— …Не уподобься Самсону, пожелавшему погубить врагов и обрушившему на свою голову храм…

Все ждали чего-то ужасного. Многие плакали.