Йоханнес Йенсен - Норне-Гест Страница 31

Это был тот же народ, что и прежде; только новое поколение, не помнившее ничего о своем прошлом – общем с Гестом; они сильно прибавились в числе; долина была сплошь заселена, начиная от берега фьорда и вверх по реке. Гест не мог ни с кем сойтись ближе, чем со Скур, которую встретил здесь первую.

Среди прочих новостей, Гест обнаружил еще и то, что Скур была несвободна, то есть принадлежала владельцу одной из усадеб в долине, который мог послать ее на любую работу и вообще вполне распоряжался ее судьбой. Во времена Геста все люди были равны; теперь же они делились на две части – на господ и рабов, и Скур принадлежала к последним.

Она жила одна в лесу, где Гест встретился с нею, пасла коров и все лето готовила сыр из молока; она спала в хлеву вместе со скотиной, и больше от нее никто ничего не требовал. Ее оставляли в покое, потому что пастушки должны жить в одиночестве, как и хранительницы огня; им не поручали больше ничего; хозяева усадьбы, где Скур батрачила, были люди толковые. За дверями у нее стояла дубинка на случай, если бы ночью забрел к ней какой-нибудь охотник или молодой парень. Но она не была мужененавистницей и без особых колебаний отдалась этому пришельцу Гесту, которому так этого хотелось и который так вовремя ей подвернулся. Они коротали вместе белые ночи, и Скур переживала свою весну.

Эта была Пиль и все же не Пиль. Такой же нежный рот, как у Пиль, но сама она далеко не такая стройная, как Пиль, и не белокурая; не были ее волосы и черными, да нельзя было назвать их и рыжими; скорее всего они напоминали цветом торф; впрочем, и было-то их немного – ветром сдуло, по ее словам. Но волосы короткие, а верность и преданность бесконечные; молчаливая и горячая душа раз и навсегда переполнилась благодарностью за то, что ее полюбили. Она была такая рослая и крепкая, такая здоровенная, что почти внушала страх своей наружностью, но сердцем незлобивая, бесконечно щедрая и веселая; она вся сияла сдержанной нежностью и счастьем – лишь бы солнце на нее светило.

Гест видел потом более красивых и нежных женщин; дочери свободных жителей долины – бондов – были ослепительно хороши: высокие, светлые, смелые дочери вольных хлебопашцев с волной густых волос, сбегающих на спину; они были увешаны драгоценностями, на руках и на шее блестели кованые бронзовые, а иногда и золотые браслеты и ожерелья, а на стройной талии, как раз посредине, сверкало бронзовое солнце – отличие отнюдь не слишком великое для столь прекрасного девичьего стана. Одевались они в дорогие полушерстяные ткани, щеголяли в тяжелых широких юбках, на которые уходила масса пряжи, – словом, носили на себе целое состояние; без сомнения, ноша весьма обременительная летом, но так уж было принято; зато под этим тяжелым платьем у них не было ничего. По новому обычаю, юбка не стягивалась, как прежде, поясом на талии, что вполне естественно, когда кусок ткани обернут вокруг стана, но подвязывалась верхним концом высоко на груди, так что образовывала целую корзину сладок, в которой девушки гордо носили свои пышные груди, стыдливо закрытые, но явно выступавшие под обтяжным шерстяным корсажем. Таков был обычай в долине, и все ему следовали. Роскошные свои волосы девушки если не носили их распущенными по спине, то убирали под небольшие сетки, и волосы, просвечивая золотым сиянием сквозь петли сетки, оттягивали своей тяжестью затылок назад.

Незабываемое зрелище представляли юные дочери вольных хлебопашцев, когда их катали из одной лесной усадьбы в другую в парадных повозках с бронзовыми украшениями, запряженных храпящими мохнатыми лошадками. Дочерей вывозили статные, опоясанные мечами отцы, а впереди и сзади повозок скакали на конях молодые копьеносцы.

Но Гест оставался верным простенькой батрачке, которую он при первом свидании принял за сверхъестественное существо и которая затем самым человеческим образом осчастливила его сердце.

За то время, что Гест провел в странствиях, перемена произошла не только с его народом; кроме жизни, нравов и обычаев народных, сильно изменилась и самая страна.

Первым делом Гест разыскал родник в долине, где он жил вместе с Пиль. Родник еще не иссяк, но оскудел водою – глубокая скважина, откуда он бил, заросла и покрылась дерном; исчезло то водное зеркало, в котором Гест с Пиль когда-то любовались своим изображением и отражением окружающей природы. Теперь родник струйками вытекал из чащи сорных трав, и, стекая с холма, они соединялись в узенький ручеек. Сама река, в которую он впадал, стала в этом месте похожа на ручей.

Большая, глубокая, полноводная река обмелела и сузилась, заросла тиною и водорослями; луга были осушены и расчищены людьми, а со стороны долин к ним примыкали возделанные пашни – бывшие лесные полянки, тоже расчищенные и вспаханные. Здесь повсюду волновалась зеленая рожь, как прежде, на памяти Геста, разные полевые травы; теперь здесь давали расти только одному сорту травы, которую сеяли ради ее зерна. А посреди зеленых пашен стояли усадьбы.

Лес сохранился и был похож на прежний – там, где не был вырублен, – густой и непроходимый, с тою же дичью, лишь более осторожной и малочисленной, в чем Гесту пришлось убедиться.

Одни зубры исчезли из леса; частица их крови передалась домашним быкам, очень похожим на них, но гораздо меньших размеров. Олени и дикие свиньи уцелели. Впрочем, в усадьбах теперь держали домашних свиней, как и лошадей, овец и других животных, которые прежде и не водились в стране. Переселение животных осталось темным пятном в истории. С исчезновением зубров в лесах стало тише; в долины не доносился больше их рев, приветствующий восходящее солнце. Но воспоминание о нем сохранилось в звуках бронзовых рогов, которые время от времени трубили в долине, возвещая или большие жертвоприношения, или войну – кровавые стычки между бондами, которые никак не могли ужиться в мире между собою.

Народ стал беспощаднее, чем в былые времена, когда дело обыкновенно ограничивалось крикливыми угрозами да похвальбами, обходилось без кровопролития; теперь люди, поссорившись, молча били друг друга тут же, на месте, своими длинными ножами; по-видимому, ни у кого больше не сжималось сердце, как бывало прежде, при одной мысли ударить кого-нибудь ножом. И когда рога трубили в долинах, в их звуках слышалась жажда крови. В воздухе словно вновь оживали отзвуки былых боев между строптивыми зубрами в дни весенней случки. Самым изгибом своим боевой рог напоминал рога зубра, в которые трубили прежде, чем додумались выделывать их подобие из металла. Но это было так давно, что даже население самой долины ничего об этом не помнило, – вот сколько времени Гест отсутствовал.