Виктория Дьякова - Маркиза Бонопарта Страница 32

Французских конников, разливающихся цветным потоком по равнине, можно было легко разглядеть и без зрительной трубы. На мгновение Анжелика представила себе брата Александра, ведущего в бой своих кирасир, и юного Пьера с ним. Почувствовав, как слезы комом подступают к горлу, она отошла от окна и, забравшись на диван с ногами, прижала к груди одноухого мишку, оставшегося от прежних хозяев. Усидеть было невозможно – она снова вышла на балкон.

Со всех сторон подступали густые осенние сумерки. Деревня Шевардино горела среди них жарким костром. Небо чертили огненно-яркие ядра…

Вскоре перестрелка прекратилась – стало совсем темно. Небо затянули низкие тучи. Зарево пожара зловеще пылало. На лугу горели стога сена. Сомнений не оставалось – завтра французы двинутся на Бородино всей массой, а потому сегодня ночью в русском лагере никто до самого рассвета не ляжет спать. Так думала Анжелика, и она не ошиблась.

Как только бой закончился, сам главнокомандующий Кутузов вышел из штаба и, сев на коня, поехал в сопровождении адъютантов и ординарцев к деревне Семеновское, где располагался штаб армии Багратиона. Наверное, там ожидали главного удара Бонапарта.

Когда с отъездом главнокомандующего в штабе стало потише, в дверь комнаты, где находилась Анжелика, постучали. Пожилой солдат в длинном хозяйственном фартуке поставил около дверей саквояж маркизы, а потом внес присланное квартирмейстером угощение: холодную курицу, хлеб и чай с вишневым вареньем в стеклянной розетке.

Поблагодарив его, Анжелика поужинала. Затем улеглась поверх одеяла на кровать. Прижавшись щекой к плюшевому мишке, она пыталась заснуть. Но ей стало нестерпимо душно. Сердце колотилось, и, чтобы прийти в себя и успокоиться, маркиза вышла на балкон, несколько раз глубоко вдохнув вечерний воздух. Однако тот оказался таким густым и тяжелым, насыщенным множеством запахов, усиленных тревогой перед грядущей баталией, что это не принесло ей никакого облегчения.

Маркиза вдруг ощутила, как панический страх перед тем, что должно произойти, охватывает ее. Завтра будет бой. Завтра, когда все это огромное множество пушек с обеих сторон грохнет друг на друга, многие погибнут наверняка. Ими вполне могут оказаться и оба ее брата, которых она любила, и тот ненавистный, но все еще милый сердцу Арман де Коленкур, и граф Алексей Анненков. От всплывающих в ее голове предположений у маркизы дрожь пробежала по телу. Ей показалось, что ноги налились свинцом и едва держат ее.

С маленького балкончика давыдовской усадьбы французский лагерь за шевардинскими холмами казался очень близким. Он сверкал множеством огней – они сливались с темным небом и звездами на нем, которые изредка проглядывали из-за пороховых туч. Из расположения отчетливо слышались приветственные крики – проезжал император…

Всю ночь в русской штаб-квартире с возвращением светлейшего сновали писари и адъютанты. Сюда ехали ординарцы со всех частей армии. Прохаживаясь по саду, тот самый квартирмейстер, который позволил Анжелике остаться, взволнованно разговаривал с Кутузовым, усевшимся на лавочке под усыпанной плодами яблоней:

– Я объехал все, Михайла Илларионович. Бородинская позиция не сильна. Мы прошли в отступлении много иных, гораздо более выгодных позиций. Сражение при Бородино – самоубийственно, ваша светлость, мы погубим армию. Князь Багратион слишком горячился, настаивая на баталии. Его раздражает бездействие, я понимаю…

– Не кипятись, Карлуша, – остановил его Кутузов. – Я знаю, что ополченцы не смыслят в фортификации и строят укрепления на скорую руку. Я знаю, что не все наши резервы еще подошли и что позиция наша не просто плоха – она ужасна. Но мы дадим сражение – почти в открытом поле, с плохими укреплениями и с количеством солдат, вдвое уступающими наполеоновым. Почему? – Он сделал паузу и вздохнул. – Взгляни на дорожные столбы, Карлуша, – до Москвы всего девяносто восемь верст. И уповать нам придется не на позицию, не на укрепления и не на превосходство сил, а едино только на мужество нашего солдатика и на нашу всеобщую любовь к России. А еще – на Господа Бога! Вот так-то, Карлуша…

Повисло тягостное, тревожное молчание. Сильный, пронизывающий ветер донес с французской стороны бодрое звучание музыки – в наполеоновском стане царило веселье. Еще бы! То, о чем мечтал Бонапарт, к чему он так стремился, наконец-то должно было свершиться: русские остановились и готовились дать бой. В русском стане не пели и не танцевали: солдаты и офицеры деловито и придирчиво осматривали амуницию и вооружение.

Исполнив все приказания князя Багратиона, ротмистр Анненков подъехал к госпиталю великой княгини Екатерины Павловны.

Госпиталь располагался недалеко от главной усадьбы, вокруг разломанных сараев сельца Князьково. Рядом протянулись полосой тридцатилетние березы с обрубленными нижними сучьями, за ними виднелась истоптанная пехотой пашня с раскиданными по ней копнами овса и поломанный кустарник. Дымы костров стелились над округой. Солдаты готовили свой нехитрый ужин, да и завтрак заодно с ним: кто ж на сытое брюхо помирать станет? На голод оно издавна легче.

Спрыгнув с лошади, Алексей привязал ее к дереву и направился к палатке, где остановилась княгиня Потемкина. Он слышал, как переговаривались между собой ополченцы, которых отрядили носильщиками к госпиталю, – на всякий случай каждый достал по чистой рубахе и надевал ее теперь:

– Попадет шальное ядро – куды денешься, придется помирать. А в чистом понесут – так оно не стыдно.

Все в русской армии, от солдата до генерала, прекрасно понимали, что предстоящее сражение – самое страшное из всех, в которых приходилось участвовать, и потому затевали как бы ни с того ни с сего разговоры о прошлой жизни – к ней, может статься, уже и не вернешься никогда. Иные молились тихо, сами с собой, и все смотрели в сторону, куда уплыла, покачиваясь на солдатских плечах, Смоленская икона Богоматери – по приказу Кутузова ее проносили перед всем фронтом и только что она побывала в госпитале. Церковное пение доносилось теперь от Бородина, там виднелись при сполохах костров ряды пехоты со снятыми киверами и с ружьями, опущенными книзу.

Вдруг пение разом прекратилось. Алексей обернулся. Икону внесли на гору, и она засияла золотым окладом в зареве Шевардинского пожара, так что издалека виден был черный лик Богородицы. Сняв головной убор, Алексей осенил себя крестом. Ополченцы невдалеке попрыгали с телег и, пав на колени, тоже закрестились.

– Матушка, заступись, не оставь в годину лихую, – послышался шепот…

Повисев в мрачном окаймлении пожара, икона двинулась дальше, сопровождаемая плачем, стенанием, вздохами и тихими клятвами.