Надежда Остроменцкая - Ветеран Цезаря Страница 32

Сулла был мёртв, но дух дерзкой наживы и бессовестного обмана, порождённый тиранией, царил в городе Ромула. Он чувствовался во всём: в инсулах, растущих, как гнилые грибы, в безвкусной роскоши одежд, в криках бесцеремонных менял, заманивающих в свои таверны.

Рим моей мечты был другим. Мне виделся форум, заполненный гражданами. Горящие глаза и поднятые в едином порыве руки. И гневные слова Гракха: «Даже у диких зверей есть норы и логовища, а люди, сражающиеся и умирающие за Италию, не имеют ни клочка собственной земли».

В первый же день я пытался разыскать дом Гракхов, чтобы поклониться великим теням. Меня отсылали к каким-то торговцам рыбой и колбасникам. Давно уже снесено скромное жилище народных трибунов, и на его месте высится уныло однообразная инсула. Забыты Гракхи. Забыта земля, завоёванная предками и обильно политая их потом. Знают ли плебеи, «живущие у Красса», как выращивают хлеб? Им он достаётся без труда, ценою жалкой лести и унижений.

Дом Цезаря мне указали сразу: «Спустись по Священной дороге, поверни по первой улице налево и спроси дом Юния Силана, который теперь принадлежит Цезарю».

Говорят, что по облику дома можно судить о характере его владельца. Но, видно, дом Цезаря переменил столько хозяев, что по нему можно было получить представление лишь об искусстве строителей, изощрявшихся в переделках.

Меня охватила невольная робость. Как ко мне отнесётся Цезарь? Со дня нашей последней встречи минуло четыре года. Меняются времена, и мы с ними. Цезарь стал знаменитым. О его выступлении против Долабеллы говорила вся Италия. Правда, подсудимый, взяточник и вымогатель, был оправдан. Но оправдание легло позором на подкупленных судей, а Цезарю принесло славу безупречного оратора.

Мои опасения оказались напрасными: Цезарь встретил меня, как старого друга. Я не уловил никакого раздражения на его лице, хотя и оторвал его от чтения.

— Мой Гавий! — воскликнул Цезарь, откладывая свиток. — Ты ли это? Вот неожиданность! Только сегодня я о тебе думал. Прошлое не вернёшь, но его можно почувствовать и понять.

Цезарь взял свиток и покачал его в ладони.

Потом он расстелил свиток на столе и отыскал в нём строки, отчёркнутые чем-то острым.

— Вот, слушай! «В юности мы ещё не знаем ничего о себе и не думаем о своём будущем. Но уже тогда нас ведёт судьба, как мать или кормилица. Одни из нас противятся ей, как капризные дети. Другие ловят её каждое желание и следуют за ней по пятам. А третьих она сама пропускает вперёд и даёт им власть над собою»…

— Ты хочешь знать, кому принадлежат эти слова? — спросил Цезарь после короткой паузы.

— Да.

Цезарь указал в угол таблинума, где на деревянной подставке стоял чей-то бюст. Это был человек лет шестидесяти, с правильными, но резкими чертами лица. Судя по наклону головы и складке губ, ваятель изобразил его во время беседы. Кого же Цезарь избрал собеседником?

— Узнаёшь?

— Нет. Кто это?

— Луций Корнелий Сулла Счастливый, — произнёс Цезарь торжественно.

— Сулла! — вырвалось у меня. — А я рассчитывал увидеть в твоём доме изваяния Гракхов.

Цезарь положил свиток на стол и посмотрел на меня внимательнее, чем когда бы то ни было.

— Видишь ли, Гавий, я не отказался от идеалов юности. Я боготворю Гракхов, но учусь у Суллы.

— Чему же может научить кровавый Сулла? — возмущённо воскликнул я.

— Искусству политики! — ответил Цезарь. — В ней наши Гракхи были младенцами. Тиберий рвался к благородной цели напролом, как олень через заросли. Он пал в первый же год своего трибуната. Гай был опытнее, но его перехитрили всадники. Получив судебную власть и откупа, они переметнулись на сторону недругов. Этого бы не удалось им сделать с Суллой. Он постиг тайные пружины господства над людьми. Ты знаешь, как я ненавижу Суллу, но я преклоняюсь перед его проницательностью и жестоким умом.

Я пожал плечами. Всё содеянное Суллой казалось мне преступным и глупым. Но, может быть, я тоже младенец в политике и поэтому не могу понять, что восхищает Цезаря в Сулле.

— Смотри! — воскликнул Цезарь, как бы отвечая на мой вопрос. — Как тяжёл этот взгляд, как коварна складка губ. А тут, — он потряс свитком, — совсем другой Сулла, щедрый, преданный друзьям, кроткий и богобоязненный. Ты скажешь, это маска. Но скольких он убедил, что это его истинное лицо! Счастливый! Был ли он на самом деле счастлив или создал легенду о своём счастливом жребии, чтобы обмануть других? Отказавшись от власти, он продолжал править. И даже теперь над нами довлеет его тень. Именем Суллы вершат нашими судьбами ничтожества. Иначе их не назвать. Толстобрюхий обжора — Лукулл, Помпей — самовлюблённый Нарцисс. И Красс…

Цезарь выразительно махнул рукой.

— Всё это так, — сказал я. — Но почему им удалось победить Лепида, вступившегося за права народных трибунов? Почему он, Лепид, боровшийся за справедливое дело, не нашёл у граждан поддержки?

— Я задумывался и над этим, — отозвался Цезарь. — Слишком многих связал Сулла круговой порукой. Одни доносили и грабили. Другие живут в домах казнённых, владеют их землёй. Третьи боятся гражданских смут, бесчинства солдат, возмущений рабов. К тому же Лепид — не тот вождь, который нужен римскому народу. У него запятнаны руки. Ведь и он разбогател при Сулле! Повелителем дум может быть лишь тот, кто прославится в войнах, кто поднимет меч Марса и обагрит им воды Реннуса или Евфрата, кто поведёт германцев и парфян за своей триумфальной колесницей.

Я слушал Цезаря с восхищением! Такой блестящий ум! Но всё же я не мог примириться с мыслью, что надо терпеть до тех пор, пока появится подходящий вождь. Пусть ничтожен Лепид. Но ведь есть и Серторий. И, наконец, сам Цезарь. Разве он недостоин возглавить всех, кто ненавидит Суллу.

— Оставим этот разговор, — сказал Цезарь, видимо почувствовав моё внутреннее несогласие. — Расскажи лучше о себе. Чем хочешь заняться?

Я поведал о своём намерении открыть либрарию и о затруднениях с товаром.

— Ты прав, мой Гавий, — отозвался Цезарь. — Людям надоело старьё. Кого в наше время тронут страдания Пенелопы? Проскрипционные списки пострашнее гнева циклопов и хитрости Цирцеи. Люди хотят знать, что происходит в мире теперь. Жаль только, квириты разучились писать. Страх заткнул рты. Впрочем, ты слышал о Цицероне?

— Кажется, это оратор, ученик Гортензия, — вставил я.

— Не ученик, а соперник, — поправил Цезарь. — В юности он написал напыщенную поэму о моём дядюшке Гае Марии. Позднее, при Сулле, выступил в защиту сына одного проскрибированного. Говорят, что и трусы способны на отчаянные поступки. Цицерон спасся чудом. Теперь он стал осторожнее. Дружит с Помпеем. Мечтает попасть в сенат. А всё же его речи — Этна, покрытая снегом. Порой прорывается гракхов огонь. Обратись к Цицерону. Я уверен, что он тебе поможет. Цицерон честолюбив и будет счастлив, если о его красноречии узнают твои земляки.