Александр Дюма - Цезарь Страница 32

Но все эти новости, о которых Цицерон спрашивал своего брата, вряд ли успокоили бы его. После его отъезда Клодий не только, как мы уже говорили, объявил о его изгнании; он также сжег все его загородные дома и, пожив немного в его доме на холме Палатин – том самом доме за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев, – он сравнял его с землей и на его месте построил храм Свободы.

Кроме того, он пустил с молотка все имущество изгнанника, и каждый день сбавлял на него цену. Но, надо отдать римлянам справедливость, какой бы низкой ни была эта цена, ни разу никто не заплатил ее. Вот как было с Цицероном.

Посмотрим, что делали остальные.

Глава 29

Среди всего этого политического разврата в Риме творилось нечто странное, напоминавшее спектакль, поставленный для народа, чтобы заставить его поверить в лучшие времена Республики. Этот спектакль давал Катон.

Катон был чем-то вроде серьезного шута, которому позволялось говорить и делать все, что угодно. Он был скорее забавен, чем любим; народ бегал поглядеть, как Катон выходит на улицу без туники и босиком. Катон пророчествовал; но его пророчества, как вопли Кассандры, никто не слушал.

После того, как Помпей посодействовал цезарю в получении должности проконсула Галлии, Катон остановил Помпея посреди улицы.

– Эй! – сказал он ему, – ты, видно, устал от своего величия, Помпей, раз добровольно надеваешь на себя ярмо Цезаря?… Сейчас ты, я вижу, не замечаешь тяжести этого бремени, но когда ты почувствуешь ее, когда увидишь, что больше не в силах его нести, ты переложишь это ярмо на Рим. Тогда ты вспомнишь, что Катон предупреждал тебя, и убедишься, что его слова были честны, справедливы и полезны для тебя.

Помпей пожал плечами и прошел мимо. Как можно попасть под удар молнии, если находишься выше нее?

Клодий, став трибуном, понял, что ему никогда не быть хозяином Рима, пока в нем есть Катон. Он послал за Катоном.

Катон подчинился – он, который отказался придти, когда его потребовал к себе царь. – Катон воплощал собой закон: трибун звал его; и ему неважно, был ли этим трибуном Клодий или кто другой; Катон явился по зову трибуна.

– Катон, – сказал ему Клодий, – я считаю тебя самым порядочным и честным человеком в Риме.

– А! – отозвался Катон.

– Да, – продолжал Клодий, – и я намерен тебе это доказать. Многие люди просят, и весьма настойчиво, чтобы их назначили управлять Кипром; я считаю, что этой должности достоин только ты, и я отдаю ее тебе.

– Ты отдаешь мне управление Кипром?

– Да.

– Мне, Катону?

– Тебе, Катону.

– Я отказываюсь.

– Почему ты отказываешься?

– Потому что это ловушка: ты хочешь убрать меня из Рима.

– Так что же?

– Так вот, я хочу остаться в Риме.

– Пусть так, – сказал Клодий; – но я предупреждаю тебя об одном: если ты не хочешь отправляться на Кипр по доброй воле, ты будешь отправлен туда силой.

И, явившись вскоре на народное собрание, он добился принятия закона, который назначал Катона правителем Кипра.

Возможности отказаться больше не было; Катон принял назначение.

Как раз тогда разразились волнения, связанные с Цицероном; он был тогда еще в Риме; Катон пошел к нему и посоветовал ему не поднимать мятежа; затем он оставил Рим, причем Клодий не дал ему с собой ни корабля, ни войска, ни служителя, а только двух писцов, один из которых был отъявленным вором, а другой – ставленником Клодия.

Катону было велено изгнать с Кипра царя Птолемея, – не следует путать его с его тезкой, Птолемеем Авлетом, флейтистом, который был царем Египта; и, кроме того, он должен был вернуть в Византию тех, кто был из нее изгнан. Эти такие разные поручения имели своей целью удержать Катона вдали от Рима на все время трибуната Клодия.

Имея столь малые средства, Катон решил, что ему следует действовать с осторожностью. Он остановился на Родосе и послал вперед себя одного из своих друзей по имени Канидий, чтобы тот склонил Птолемея удалиться без боя.

И тут Катона с этим царем Кипра постигла та же удача, что и Помпея с Митридатом: Канидий прислал весть, что Птолемей только что отравился, оставив после себя несметные богатства.

Катон, как мы уже сказали, должен был отправляться в Византию. Что же станется с этими сокровищами, оставшимися после Птолемея, если он отдаст их в чужие руки?

Он оглянулся вокруг себя; его взгляд пал на его племянника, Марка Брута.

Здесь мы впервые встречаемся с этим юношей, сыном Сервилии, который считается племянником Цезаря. Важнейшая роль, которую он сыграет впоследствии, заставляет нас задержаться на нем в ту минуту, когда история впервые произносит его имя.

Бруту в то время было около двадцати двух лет; он притязал на то, что его род происходит от того знаменитого Юния Брута, которому римляне воздвигли на Капитолии бронзовую статую с обнаженным мечом в руке, в память его полной победы над Тарквиниями; правда, это его происхождение настойчиво оспаривалось разными Гозье того времени.[43]

И в самом деле, как он мог вести свой род от Юния Брута, если Юний Брут повелел отрубить головы двум своим сыновьям?

Правда, Посидоний-философ утверждает, что помимо этих двух сыновей у Брута был еще третий, который был слишком молод, чтобы принять участие в заговоре, и что именно он, пережив своего отца и двух братьев, стал праотцом этого Брута.

Отрицавшие это родство говорили, что Брут, напротив, вышел из плебейского сословия, и что он был сыном некоего простого домоуправителя, чьей семье не так давно было пожаловано гражданство Республики.

Что же до Сервилии, матери Брута, то она возводила свое происхождение к тому Сервию Ахале, который, прослышав, что Спурий Мелий стремится к тирании и подстрекает своих сограждан к мятежам, спрятал под мышкой кинжал и явился на Форум. Там, убедившись, что ему сказали правду, он подошел к Спурию, как будто хотел сказать ему что-то важное, и когда тот наклонился к нему, чтобы послушать, он нанес ему удар такой силы, что Спурий рухнул замертво.

Это случилось примерно триста восемьдесят лет назад, в 438 году до Рождества Христова.

Эта часть генеалогии Брута была общепризнанной.

Юноша имел характер мягкий и серьезный. В Греции он изучил философию, прочитал и сравнил между собой всех философов, и в качестве образца для себя остановился на Платоне. Он питал глубочайшее уважение к Антиоху Аскалонскому, главе Древней Академии, и избрал себе другом и сотрапезником его брата Аристона.

Как все молодые люди своего времени, получившие хорошее воспитание, Брут в равной степени хорошо говорил и на латинском, и на греческом языках; он обладал некоторым талантом красноречия и успешно выступал в суде.

Когда Катон пожелал привлечь его к делу сохранения сокровищ Птолемея от разграбления, он находился в Памфилии, где поправлялся после тяжелой болезни.

Вначале это поручение вызвало у него отвращение; по его мнению, со стороны его дяди было оскорбительно по отношению к Канидию присылать к нему в качестве инспектора двадцатидвухлетнего мальчишку. Однако поскольку он всегда испытывал большое почтение к Катону, он подчинился его желанию.

Брут сам произвел полную инвентаризацию царского наследия, а Катон прибыл, когда пришла пора приступать к продаже.

Цену на всю эту золотую и серебряную утварь, на ценнейшие столы, на драгоценные камни, на пурпурные ткани Катон назначил сам. Более того: желая продать все эти вещи как можно дороже, он сам торговался с покупщиками, пока цена не достигала соответствующей его оценкам цифры.

Деньги, взятые из казны и вырученные от продажи сокровищ, вместе составили сумму примерно в семь тысяч талантов, то есть сорок миллионов в нашей монете.

Катон принял всяческие меры предосторожности, чтобы эта сумма прибыла в Рим в целости и сохранности; на случай крушения судна он велел изготовить ящики, каждый из которых вмещал два таланта пятьсот драхм, около двенадцати тысяч франков; затем к каждому ящику он велел прикрепить длинную веревку, на конце которой был привязан кусок пробковой коры, с тем, чтобы в случае стихийного бедствия, когда ящики упадут в воду, эти поплавки всплыли бы и указали место, где лежат на дне ящики. Кроме того, он составил два полных реестра, в которые внес все, что он получил и потратил за время своего управления; один из этих реестров он вручил своему вольноотпущеннику Филаргиру, а другой оставил у себя.

Но, несмотря на все предосторожности, случай погубил оба реестра: Филаргир потерпел крушение в море и утратил свою копию вместе со всеми тюками, вверенными его попечению; свою же Катон бережно сохранял до самой Керкиры; но там, на площади матросы так сильно разожгли костры, что пламя перекинулось на палатки, и реестр погиб в огне.

А когда один из его друзей стал сокрушаться по поводу этого несчастья:

– Я составил этот реестр не для того, чтобы доказать мою преданность, – сказал Катон, – но для того, чтобы показать другим пример строжайшей точности.