Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) Страница 33

Труба подняла всех раньше, чем обычно, ей отвечали крики собирающихся в поход мужей. Я встал, чтобы возложить на себя доспехи, царица следила за мной сквозь полуприкрытые веки. Покрывало из шкурок циветты, снизу подшитое пурпуром, свалилось на крашеный пол. Волосы ее в рассветных лучах казались темным кровавым порфиром.

Прикрыв бедра юбкой доспеха, я застегнул поножи и надел стеганую белую тунику. С утра подморозило. Потом надел свои наручные кольца и царское ожерелье – я никогда не опасался, что меня узнают в бою. Завязав волосы пучком на макушке, я водрузил на голову новый шлем, изготовленный из шкуры Файи, и с улыбкой поглядел на нее, желая напомнить, как мы уладили давнюю ссору. Но она лежала недвижная и печальная – мне улыбнулся лишь рот ее, но не глаза. За окном посветлело, белая птица негромко присвистнула, и она сказала:

– Поцелуй меня еще раз.

Я услыхал, как загрохотала моя колесница, выезжая из конюшни на далеком и не видном отсюда большом дворе, повернулся, чтобы взять щит, и подумал: «Зачем сердиться? Здесь я – волк, окруженный сворой собак. Миноец и не подумал бы гневаться на нее. Среди землепоклонников ни один муж не может и мечтать подняться выше, чем вознесся я. Они говорят: мужи сменяют друг друга, но лишь чрево рождает ребенка. Бесполезно противиться этому, ведь я избран Матерью Део, чтобы оплодотворить женщину и умереть; нельзя просить, чтобы жизнь моя длилась, когда я сойду с вершины удачи. Почему же тогда я сержусь на нее? Или эллинская кровь во мне говорит: здесь кроется что-то еще? Но я не знаю, что именно, и не умею определить свое чувство. Быть может, найдется кифаред, сын и внук певца, который знает нужные слова. А я лишь ощущаю это своим сердцем – как ясный свет, как боль».

Но знает всякий, глуп и неудачлив тот муж, что отправится на войну в размолвке с женою; еще менее подобает такое безрассудство царю. Поэтому я не стал спрашивать, почему она лежит здесь, когда ей следует одеться и проводить меня. Я пригнулся, чтобы поцеловать ее; она подняла голову – словно волна, повинующаяся притяжению весенней луны, – и рот ее, как бы собственной волей, припал к моему; а потом, не говоря ни слова, она откинулась обратно. Я молчал, хотя сердце мое хотело спросить, не понесла ли она от меня; но я не знал, не связывает ли ее священный обет молчания и не навлеку ли я на себя беду, нарушив его. Так, без слов, мы и расстались.

Перейдя рубеж, мы встретились с мегарийцами и дошли до конца охраняемой дороги. Дальше она уходила в глубь Истма, где никто не следил за заросшей колеей, а вместо сторожевых башен, что стоят там, где правит царский закон, к скалам наверху жались твердыни грабителей. Некоторые из них числились безымянными, другие же имели имя и громкую известность. Первым был замок Синиса.[59]

Эта квадратная башня, невесть когда сложенная титанами из серо-черного известняка, стояла на поросшем сосняком склоне. Синис устроил в ней свое логово, как гиена в разрушенном и сожженном городе. Ее стены были высоки; чтобы взять замок, нам требовались лестницы. Мы отправились рубить сосны и сразу же убедились в том, что слухи не лгали. На стволах висели куски человеческих тел: иногда конечность, иногда торс. По обычаю своему Синис сгибал два молодых дерева, привязывая к ним жертву, и отпускал стволы. На них еще оставались веревки, хотя иные деревья уже стали большими: Синис занимался этим делом уже много лет. На случай, если вы подумаете, что подобных жертвоприношений требовал некий бог, которому он служил, отвечу: он творил подобное ради собственного удовольствия и никогда не претендовал на что-то другое.

Мы взяли его башню на третий день. Принося самому себе жертвы в своей проклятой роще, Синис сделался настолько самоуверенным, что не позаботился устроить колодец внутри стен; когда мы проломили ворота, он сопротивлялся во внутреннем дворе как загнанная в угол крыса; живьем Синиса захватили благодаря мне: я вспомнил, что, проезжая здесь, видел его рожу в засаде.

Останки, которые еще можно было снять с деревьев, мы похоронили с подобающими почестями; однако до всех не сумели добраться, к тому же вороны успели многое растащить. Вечером здешний лес, словно какая-нибудь пещера с летучими мышами, буквально кишел непогребенными душами; перелетая с места на место, они подглядывали за нами. И мы дали им все, чего они жаждали. Увидев стволы, пригнутые для него самого, Синис даже не смог достойно, как следует мужу, принять подобный конец – ему были ведомы муки, столь долго радовавшие его.

Он должен был, так же как его жертвы, висеть, пока жизнь не вытечет из его тела вместе с кровью. Но когда Синис не умер и бо́льшая часть его тела забилась, испуская отчаянные вопли, меня вырвало – желудок мой был явно слабее, чем у самого разбойника. Я устыдился подобной слабости перед лицом врага и велел своим людям пострелять в него – развлечения ради. Скоро кто-то попал и прикончил злодея. Помощников его мы уже перебили. Забрав из замка его добро и женщин, мы подожгли рощу. Поднявшееся пламя скрыло от нас вершину горы, а столб дыма видели даже в Элевсине.

Мы стали лагерем с наветренной стороны, и пришло время делить добычу. Как и следовало ожидать, Ксанф и Пилас получили справедливую долю; но когда брат царицы отделил от нее нашу часть, оказалось, что мои молодцы получили весьма немного, что, на мой взгляд, не соответствовало их заслугам. Мне хотелось сказать Ксанфу, что я о нем думаю; но если войско и не особенно любило его, то хотя бы знало, а я оставался здесь чужаком и потому сказал своей охране, но так, чтобы слышали все:

– Чувствуете, как оценил Ксанф вашу сегодняшнюю отвагу? Ну, военный вождь, который должен видеть все, не может быть сразу во всех местах. Возможно, он не видел вас так, как видел я. Но я покажу, как отношусь к вам. – И я разделил между ними собственную долю, не оставив себе даже девушки, чтобы возлечь с ней в эту ночь, но только доспехи мужей, павших от моей собственной руки. Парни остались довольны, Ксанф же – наоборот; так обе стороны получили по заслугам.

Через три или четыре дня все основные твердыни были взяты и сожжены, однако оставалось множество небольших шаек, залегших в ущельях или пещерах. Я вспомнил тогда про разбойничьи метки, оставленные возле дороги, и показал остальным: эти горки камней или тряпки, привязанные к веткам терновника, отмечали границу между участками. Земледельцы, жившие в трепете перед разбойниками и вынужденные кормить их, когда там было мало путников, поверили в нашу силу и начали рассказывать нам, где искать обидчиков. Так мы получили возможность перебить шайки по одной или прогнать их.

Отвлекаясь на подобные вылазки, дружина медленно продвигалась по дороге – к тому месту, где она огибает утесы. Я возглавлял поход в собственной колеснице, неторопливо катившей вперед в окружении своей охраны. Вдруг над моей головой послышался грохот, и вниз свалились несколько камней величиной с человеческую голову. Направлены они были прямо в меня, но, отскочив от скалы, ударили в дорогу и, оставив в ней глубокие вмятины, скатились вниз. Кони мои отпрянули, прядая ушами. Я почувствовал, что они вот-вот понесут и колесничий не удержит их, хотя он и был крупнее меня, а потому выхватил поводья из его рук. Двое из моих людей, рискуя заработать ушибы, бросились ко мне, чтобы придержать животных, и мы вместе успокоили их. Что касается колесничего, хотя нам и пришлось помогать ему, ругать неудачника не имело смысла, ведь заменить его все равно было некем. Береговой народ не очень ловко управляется с лошадьми. К тому же он получил свой урок: поглядев вниз с ближайшего утеса, побелел и начал стучать зубами. Дексий и Скирон погибли совсем рядом.