Дарья Плещеева - Курляндский бес Страница 33

Затем шли друг за дружкой десять сокольников в одинаковых красных казенных кафтанах из дорогого кармазинного сукна, в бархатных шапках, опушенных соболем. Через плечо на правом боку они несли бархатные сумки с вышивкой золотом: изображена была райская птица гамаюн. У каждого на правой руке была рукавица с золотой бахромой, а на рукавице сидел или кречет-челиг, или кречетова самка, или ястреб. Впереди несли лучшего из кречетов, крапчатого, причем крап был по белому перу, а на лапе у птицы имелось толстое золотое кольцо с лалом. Его выносил начальный сокольник, седобородый Федор Игнатьев.

Птицы даже не на живые создания Божьи были похожи, а на искусно вырезанные из дерева и усыпанные самоцветами фигуры.

Клобучки, закрывающие кречетовые головы, оставляя клювы открытыми, все были из веницейского алого бархата, унизанного жемчугом, ястребиные клобучки – сафьяновые, шитые золотом и серебром, завязывались они на птичьем затылке золотыми шнурками. На каждую птицу надели нагрудник и нахвостник, тоже бархатные, украшенные низаным жемчугом, причем узор жемчуга подражал расположению перьев. И с клобучков, и с нагрудников свисали кисти из пряденого золота и разноцветных шелков. Птичьи лапы были тщательно обмотаны бархатными онучами, тоже расшитыми серебром и золотом. Каждая птица имела на лапе по серебряному колокольцу.

Вся эта роскошь предваряла появление князя Тюфякина, который сильно смахивал на копну сена, если бы кто-то укрыл копну необъятной собольей шубой, крытой узорчатым золотистым плотным шелком, нахлобучил на нее высоченную горлатную шапку и пристроил спереди сивую бороду.

Шуба особенно поразила герцогский двор – и величиной, и полной несообразностью: погода располагала к тому, чтобы остаться в одних рубашках из легкого голландского полотна, а старый чудак преет и парится, превращаясь понемногу в томленое мясо, удобное для жевания тем, у кого почти не сталось зубов. Сколько весит эта шуба, оснащенная золотыми пуговицами сверху донизу по обоим бортам, величиной с голубиное яйцо, и подумать было страшно.

За боярином выступала его свита, полдюжины человек, также в долгополых шубах. Среди них был и Шумилов – с таким лицом, будто наелся кислятины. Он не любил пышных выходов, будь его воля – всю жизнь так бы и сидел в приказе, выбираясь оттуда лишь по известной нужде.

А с другой стороны, московиты не рычали, как дикие звери, не лаяли, и когда чудак в шубе, задрав бороду, произнес герцогу приветствие, его толмач перевел слова на немецкий очень грамотно, да и слова были весьма любезные.

Герцог ответил в том же духе – про дружество между царством и герцогством, подошел к птицам, оглядел их и похвалил, затем пригласил боярина со свитой в замок, а птиц распорядился нести в приготовленный для них домик в глубине форбурга, и велел своему знатоку птичьей охоты принять гостей, обо всем их расспросить, знатно угостить и трезвыми не выпускать. Стрельцов же отправили в казарму, где для них были накрыты столы. Ивашка с Петрухой, не сговариваясь, поделили обязанности – Ивашка пошел толмачом с сокольниками, потому что немецкий язык знал лучше Петрухи, а важно было передать все особенности кречетовой жизни без ошибок; Петруха же пошел со стрельцами.

Гольдингенские жители кое-что знали о России и задавали вопросы: верно ли, что, когда едешь по зимнему лесу, стоит треск от раскалываемых морозом сверху донизу деревьев, и верно ли, что когда варишь в большом горшке мясо на огне костра и криво утвердишь горшок, то с одного бока он кипит, а с другого затянут льдом? Ивашка пытался объяснить, что такого не бывает, ему не верили. Сошлись на том, что сам он ни в Москве, ни в Твери, ни в Троице-Сергиевой лавре таких чудес не видел, а где-то в Сибири они, наверно, дело обыкновенное.

Ивашка и Петруха по приказу Шумилова осторожно выспрашивали насчет иных герцогских гостей, чтобы услышать про молодого господина с загадочной книгой. Повезло Ивашке – и то потому, что вспомнил о мартышках. Герцогские сокольники и псари, угощавшие московитов, повели их смотреть на хвостатых чертенят, уже обитавших в большом наскоро изготовленном вольере поблизости от псарни. Там Ивашка обнаружил Палфейна, не желавшего расставаться со своими питомицами. И сам герцог, и замок, и двор ему понравились, он пытался остаться смотрителем при мартышках и плел для того какие-то неуклюжие интриги.

От Палфейна Ивашка узнал, что молодой граф, имея возможность жить в замке, все же поселился в гостинице, не желая никого обременять, что и вся графская свита живет в городе, а две монашки намерены строить целый монастырь и всюду ходят, отыскивая подходящее место.

– Он с господином герцогом уже встречался? – спросил Ивашка.

– Один раз, когда всех нас ему представил. А потом сразу слег – его слуга Ян говорил, что желудок у молодого человека слаб, не выдержал герцогского застолья. Потому и в замок перебираться не хочет. Дней шесть уже мается, никак в себя не придет. Желудок! Тухлой солонины с червями он не пробовал, вот что! Кто эту солонину ел, того ничем не проймешь! Сухарной трухи он не пробовал и гнилой водой ее не запивал! Я вот Изабеллу свою могу кружками порезать и сырую без соли съесть, ничего со мной не сделается!

Ивашка в ужасе перекрестился – только благодаря крестному знамению его не вывернуло наизнанку.

– А вы, господин Палфейн, его навещаете?

– Навещаю, конечно.

– Так я могу у нашего начальника травок для него взять! – как сказать по-немецки «подьячий», Ивашка не знал. – Он тоже животом слаб. Для хорошего человека не пожалеет! Еще хорошо на воду начитать и эту воду каждый день пить, помогает.

Палфейн не понял, в чем дело, Ивашка объяснил в меру своего понимания: есть молитвы, читаемые над кружкой с водой, от которых она становится целебной. Он рекомендовал также молиться великомученику Артемию, который унимает боль в брюхе, и мученику Аниките, и святому исповеднику Василию, когда брюхо пучит, и преподобному Дамиану, целебнику Печерскому, и священномученику Мокию…

– Кто все эти люди? – сердито спросил Палфейн. – Парень, я таких не знаю! По мне, вполне хватает нашей Богородицы по имени Стелла Марис!

– Отчего ты так называешь Богородицу? – удивился Ивашка. – Мария она!

– То – ваша, сухопутная Богородица. А наша, морская, – Стелла Марис.

Разбираться во флотских ересях Ивашка не стал, чтобы не ссориться с Палфейном. У него была другая цель – чтобы старый моряк привел его к дому, где мается животом граф ван Тенгберген.