Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов Страница 34

или, по-туземному, Тем-Бота [54], причем как русские, так и горцы оказали необычайные примеры мужества. Тут Дунакай приобрел большую славу и сделался известным в народе. Вскоре после того он передался русским, но передался добросовестно, и следственно, не мог увеличить своей бранной славы. Он снискал себе другую: заслужив доверие земляков своим умом, беспристрастием и умеренностью. Дунакай сделался необходимым, еще в молодых летах, для частных и народных шериатов. Поэтому-то владетельный князь избрал его аталыком [55] для своего сына Шерет-Лука. К несчастью, воспитание последнего не удалось: из него вышел злодей, честолюбец и вероломец. Окончив воспитание Шерет-Лука, Дунакай отправился на поклонение гробу пророка в Мекку. В это время воспитанник его опозорил себя разными делами. Три года тому назад, возвратясь хаджием [56], он стал вести тихую и скромную жизнь, никуда почти не ездил, хотя изредка бывал у полковника здешнего полка, не вмешивался ни в народные, ни в частные дела, взял к себе муллу, учился у него грамоте и арабскому языку, читал вместе с ним Коран. Кордонный начальник присылал иногда пенять ему за то, что Дунакай не бывает у него, но хаджи всегда отвечал: «За делом – поеду, без дела мне там делать нечего». Дунакаю теперь лет за шестьдесят. С той поры, как помирился с русскими, он никогда не изменял им, а напротив, всегда склонял единоземцев к миру и подданству, нередко удерживая их от измены.

– Неизвестно мне, – сказал Али-Карсис, – какие причины заставили его бежать, но знаю только, что он очень об этом сожалеет, хотя везде может сыскать себе радушный приют.

Его имя в горах везде известно и в большом уважении.

– Ужасно покинуть родное пепелище и искать убежища на чужбине! – молвил Александр, обращаясь к отцу Иову, вздыхая.

Пшемаф продолжал переводить слова разбойника.

Слух о побеге Дунакая и о появлении его в одной деревне около Белой речки быстро распространился в горах. Общее любопытство было возбуждено этим, но, как выше сказано, хаджи не хотел до времени никого видеть.

Александр спросил, не намерен ли Али-Карсис быть при появлении Дунакая перед народом, и, получив утвердительный ответ, просил его рассказать после, что там будет происходить. Карамзада обещал.

Заговорили о том, о сем, между прочим коснулись и до военных дел. Разбойник хвалил мужество Пшемафа, распорядительность и хладнокровие старика полковника, говорил о личной храбрости кордонного начальника, сравнивая его с чертом.

– Если отряду худо, – заметил Али-Карсис, – кордонный сам никогда не виноват: все промахи делают окружающие.

Об Александре он молчал. Будучи у него в гостях, он опасался, чтобы всякая похвала не была принята как лесть; зато он превозносил солдат, казаков и казачью артиллерию. Карамзада рассказал между прочим, что в 18** году, когда генерал ходил за Белую и половодье сделало переправу невозможною, войско отступало в беспорядке. Черкесы, надеясь разобрать весь отряд по рукам, заняли береговые леса, где генерал, из первых переплывших реку, был ранен. Горцы уже радовались верному успеху; но как изумились они, когда увидели, что казаки, посадив солдат на своих лошадей, выплывали вместе с ними на противный берег, несмотря на быстроту воды, на опасности и на неприятельский огонь. Удивление их возросло еще более, когда казаки, подхватя на лямки покинутую пушку, у которой выносные лошади были убиты, пустили своих коней вплавь и таким образом, волоча по руслу реки орудие, перевезли его на себе.

Вся ночь прошла в разговорах. На утренней заре разбойник отправился с товарищами за Кубань. Пшемаф выпросил позволение отлучиться на двое суток из полка и поехал с ним.

Проехав верст двадцать по ровной степи, путешественники спустились в скрытую балку, заросшую высоким густым камышом. Пшемаф держал коня по следу Али-Карсиса; все прочие въехали в камыши с разных сторон, чтобы не оставить после себя заметных следов. Тут приветствовали их человек пятьдесят, валявшиеся беспечно там и сям на разостланных бурках; лошади их в разных местах кормились накошенною сухою травою. Али-Карсис слез с коня. Первый вопрос его был: «Есть ли добыча?» Ему отвечали отрицательно. Разбойник нахмурился и спросил: «Почему же нет сена?» Посланные за ним еще не возвратились – путь был далек.

Разбойники опасались, что, промышляя корм для коней в окрестностях, могут родить подозрение в жителях. Никто не спросил о Пшемафе, никто не вымолвил о нем полуслова – таковы скромные обычаи черкесов. Они считают непозволительным расспрашивать о госте или докучать самому ему вопросами. Не лишнее было бы, если б некоторые просвещенные особы переняли эту похвальную скромность у дикарей… Разбойнику постлали бурку. Он тотчас лег на нее, сняв с плеч винтовку. Пшемаф последовал его примеру. Вскоре привезли сена. Али-Карсис встал и, отозвав в сторону одного из товарищей [57], говорил с ним довольно долго. Потом он послал на сторожевые курганы узнать, не видно ли чего-нибудь вдали, и в условных знаках получил ответ, что все кругом спокойно. Тогда один из разбойников, с которым объяснялся Али-Карсис, сел на лихого коня и скрылся из виду. Весь стан был погружен в сон, когда часа через два со сторожевого кургана прибежал человек и, разбудив карамзаду, объявил, что со стороны Кубани, еще очень далеко, видно пятеро скачущих всадников. В один миг лошади были разобраны, люди вооружены – все готово к бою. Немного спустя дали знать, что виденные всадники скрылись в балке. Еще через несколько времени с того же кургана опять пришли сказать, что вдали видится партия казаков, чрезвычайно растянутая, едущая, полагать должно, в погоню. Впрочем, она направлялась в противную сторону от скрывшихся пяти верховых; быть может, казаки потеряли из виду преследуемых. С час после этого все скрылось. Али-Карсис назначил тогда шесть человек, приказав им взять проводником сторожевого, который видел скрывшихся в балке пять всадников, и ехать отыскать этих последних, с тем, чтоб – если они принадлежат их шайке – направить сюда, если же отделились от другой какой-либо – оставить, разузнав, откуда и кто они.

Посланцы вскоре возвратились, сопровождаемые пятью верховыми, которые везли трех пленных детей с завязанными глазами: двое из них были мальчики, одна девочка. Али-Карсис просил Пшемафа узнать от детей: кто они, а сам отошел в сторону с одним из пяти приезжих. Это был абрек [58] шайки нашего карамзады, человек лет за пятьдесят, с несколькими шрамами на лице, хромавший на одну ногу. Отвагою и предприимчивостью он вполне заслуживал звание, которое носил. Истый абрек, он был отреченник от всего земного, не исключая жизни, которою не дорожил нисколько. В